Шустину в голову не приходило, что эти фразы можно точно изобразить пассами рук.
– Станиславский сломал бы в восторге пенсне и закричал: «Верю!» Но я не Станиславский. На видеомагнитофоне из квартиры артиста остались отпечатки пальцев преступника, и наши криминалисты, отождествив их с личностью, дали однозначный ответ: они принадлежат гражданину Олюнину, однажды отбывавшему наказание в исправительно-трудовом учреждении под Вологдой и еще один раз – под Хабаровском.
Олюнин снова стал щуриться, и Кряжин понял – сейчас тот извинится за свою нечаянную промашку, но не перед Шустиным. И вспомнит, что репортер задолжал ему полтинник за прошлую выпивку.
– Олюнин. Олюнин! – предупредительно воскликнул он. – Это пустое. Лучше поговорим о делах. У артиста сотрясение мозга и нервный стресс после удара газовым ключом по голове. Как всякий артист, он желает видеть, как вас поведут на расстрел и как вы будете падать после залпа. Я могу предоставить ему эту возможность даже в нескольких дублях.
Прихватив воротник его куртки, чего никто не ожидал от увальня Кряжина, он резко подтянул Олюнина вместе со стулом.
– Сделка.
Миша-Федул шмыгнул носом и посмотрел мимо советника.
– Условия?
– Разбой переквалифицируется на грабеж. Я получаю информацию по Разбоеву.
– Что-то я не пойму тебя, начальник, – пробормотал Олюнин. – То ты забываешь о разбое, то о разбое информацию получить хочешь. А на хрена, спрашивается, тебе информация, если ты о ней собираешься забывать?
– Я о Борисе Разбоеве. Почему он на киче – ты знаешь. Информация должна быть правдивой и на эту тему. Все, что знаешь. И не тупи, – предупредил Кряжин, – иначе дороже выйдет. И разбой легко переквалифицируется в убийство.
– А что, Забалуев умер? – усмехнулся Олюнин.
– Разве я называл фамилию потерпевшего? – подобрел советник. – Один – ноль.
Федул насупился и попросил сигарету. Кряжин дал. И сам же, давясь от смеха, щелкнул зажигалкой.
– Федул, Федул... Бестолковка стоеросовая... С кем ты в дурачка подкидного катать собрался? Если надо, артист умрет. Он – слуга искусства. Искусство служит народу. А народ требует хлеба и зрелищ. Снабжать массы хлебом не моя обязанность, но зрелище гарантирую запоминающееся и яркое: Забалуев ляжет, а Олюнин сядет.
Пожевав губами, Миша-Федул сухо сплюнул на пол.
– От вас, мать-перемать, все, что угодно, ждать можно, – процедил он тихо и презрительно. – Но я не испугался, конечно. Я от души. От осознания, так сказать, и благородства: давай бумагу.
– А сможешь? – усомнился Кряжин.
– Не одних вас в институтах учили.
кряжину
хочу добровольно передать следователю кряжину следующую информацию. По существу заданых вопросов хочу пояснить следующее...
– Еще раз мою фамилию напишешь с маленькой буквы – сделка отменяется, – предупредил, заглядывая через плечо, советник. – И пора уже к делу переходить.
...разбоева борьку я знаю примерно 3 года. Последний раз видел его примерно 10 месяцев назад в тот день когда его посадили. Он пришел на пустырь с бутылкой водки и сказал что хочет видеть свою жену маришу. Там он жил с гейсом. Стерва оставила его без женской ласки и борька постепенно сходил с ума от безна (зачеркнуто) безот (зачеркнуто) без сэкса. Это он сам мне рассказывал когда был пьяным. В тот день 22 февраля он был психован говорил что хочет вернутся к нормальной жизни и завязать с пьянками. В обед он ушел и больше его я не видел до самого вечера. Но в восемь часов вечера на пустырь пришел толян иванов и пригласил меня к себе на елагинский проспект. Мы прошли пешком через весь парк и около десяти подошли к его дому. А за пять минут до этого я видел борьку. Он сидел на лавочке на елагинском проспекте и мне показалось что он сильно бухой. Мы с толяном прошли в метре от него и толян мне еще сказал смотри умер что ли. Глаза у борьки были стеклянными а лицо горело. Я сказал толяну ты идиот разве может розовый пацан быть мертвым. Он просто устал. А наутро мне на пустыре сказали что борьку дома взяли мус (зачеркнуто) милиционеры. Более ничего сообщить не могу. Написано собственно. Ручно. олюнин.
– А где живет этот Толян? – прочитав, Кряжин стал укладывать лист в папку. На лице его была задумчивость. Недавнее ироническое настроение исчезло.
– Я же говорю – на Елагинском проспекте, – поспешил объяснить Миша-Федул. – Не вру – гадом буду.
– Смотри, накаркаешь, – угрюмо добавил Сидельников. Для Кряжина пояснил: – Это в двух шагах от пруда. Водоем, а вокруг – аллея. Красивое место. Мы туда в прошлом году Шарагина бабой заманили и взяли.
– Ладно, – пробормотал советник, застегивая папку. – Вначале было слово, – и посмотрел на Олюнина. – Потом было дело. С Забалуевым, думаю, я вопрос решу.
Олюнин благодарно кивнул головой, начиная теряться в догадках, из каких соображений Генеральная прокуратура бросила все свои дела с олигархами и терроризмом, переключившись на квартирные разбои.
– Но вот что делать с девочкой, убитой за Музеем Вооруженных сил? Как быть с другой потерпевшей, оставшейся в живых? И я совсем теряюсь в догадках, как поступить с Тимуром Айрапетяном, зарезанным на Парусном проспекте.
Олюнин смотрел на него долго, словно усмехаясь, потом решил все-таки снизойти до ответа. Причем ответ этот был дан в такой форме, которая никогда не избирается умными людьми в беседе со следователями-профессионалами.
– А зачем мне это нужно знать? Уж не хотите ли вы и этих двух девчонок с чуркой на меня повесить?
– Я разве говорил, что Айрапетян – «чурка»?
– А что, институт для этого закончить нужно? – огрызнулся Олюнин, который уже начал догадываться, что самое страшное только начинается.
Кряжин молча вынул из папки три чистых листа бумаги.
– Этот – для объяснений по факту нападений на девушку двадцать четвертого декабря в Северо-Западном округе. Этот – по факту убийства девушки за Музеем Вооруженных сил двадцать пятого. Этот – по факту убийства Айрапетяна на Парусном проспекте. Можешь приступать.
Олюнин посмотрел на листы, набрал в рот слюны, перегнулся через стол и плюнул на них, стараясь попасть на все одновременно.
Пожевав губами, советник вынул из кармана платок и столкнул листы на пол.
– Потом поднимешь. И сопли свои с них сотрешь.
– Мусора сотрут, – лицо Олюнина горело огнем, он был похож на невменяемого.
– Посмотрим, – глубокомысленно изрек Кряжин. – А пока информация для размышлений. Ты знаешь, кто такой Айрапетян?
Шустин, который с каждым часом молчал все больше и уходил в себя все чаще, посмотрел на капитана: а он знает? Шустин вот, к примеру, нет. На лице Сидельникова таилось спокойствие, которого не было все эти дни. Репортера это настораживало, быть может, именно это и было причиной того, что он замыкался в себе.
