Я впервые видел этого хлюпика. Не знаю почему, но я сразу проникся к нему неприязнью. Мужчины, которые не стремятся стать чуть больше в условиях, когда природа обидела их ростом, кажутся мне неполноценными. Черт возьми, нужно же что-то делать, чтобы при таком росте не быть таким худым! Например, кидать гирю и за грудой мышц скрывать маленький рост!
Было очевидно для меня, что парень этот — коммунист. Если ориентироваться на Яшкино гардеробное представление о человеке, так оно и было. Шинель, галифе, сапоги, гимнастерка — все новенькое, ухоженное…
— Ты забыл, что у меня язва? — обиделся Яша.
— Ах да, конечно, — вспомнил я, убирая ноги с прохода, чтобы не мешали служащим, — когда мы познакомились, а дело было в девятьсот девятом, она у тебя уже была. Но на память мне, как доктору, не приходит ни единого случая, когда бы ты страдал от приступа.
— И потом, ты знаешь мое положение… По субботам…
— Прости, запамятовал. Я снова невнимателен к твоим проблемам. Мы же по субботам не работаем. Тем более по воскресеньям. А тут субботники, пятилетки в четыре года. Какой дурак придумал эти темпы? Он что, не знал, что по субботам нормальные люди к труду не обращаются?
— В голосе твоем, Саша, звучат отвратительные нотки юдофобии. Не удивлюсь, если ты однажды — я так думаю, в тот момент, когда пятилетки решено будет считать как два года, — упрекнешь меня за то, что я не считаю Христа мессией. И предъявишь-таки претензии на тот счет, что мой народ участвовал в его распятии.
Мужчина у кабинета Кирова взялся за ручку двери.
— Если ты не заткнешь свой рот, нас накроют и водворят в психушку, — проговорил я. — Говорить такие речи у кабинета человека, разрушившего сорок семь церквей за десять лет, не обязательно.
Мужчина открыл дверь…
— Послушай! — Меня окрылил тот факт, что Сергей Миронович, судя по его улыбке, находится в добром расположении духа, а именно в такие мгновения человек предрасположен к актам милосердия. И дважды вдохновил — что в кабинет самого великого из питерцев, оказывается, можно попасть вот так запросто — повернув ручку двери. — Мы идем к Кирову!
— Оставь эти шутки для другого еврея!
— Для другого еврея у меня другие шутки!
Схватив Яшку за рукав, я оторвал его от лавки и поволок к кабинету.
— Мы сейчас зайдем, и ты скажешь: «Сергей Миронович, доброго вам здравия! Моя семья умирает с голоду!» А я представлюсь и добавлю, что в заявлении этом нет ни капли лжи.
— Нет, на такое безумие я никогда не пойду, — бубнил Яшка, однако же шел. — Моя семья уже не мажет икру на хлеб, но еще не пухнет…
— Сделай виноватую морду, — приказал я, берясь за ручку. — Когда она такая, даже мне хочется дать тебе денег.
Повернув ее до щелчка, я распахнул дверь, и мы вошли…
Когда я сделал первый шаг внутрь, члены мои сковало ужасом. Впрочем, был это, наверное, даже не ужас. Еще не ужас. Оцепенение. Коматоз.
Я слышал, как забилось Яшкино сердце.
Раздался выстрел…
* * *
«Тявк!» — снова прозвучало на улице, но уже ближе.
Есть, что удивительно, не хотелось.
Но выпил бы воды я сейчас ведро, наверное…
— Никогда!.. Никогда, ты слышишь, не упоминай мое имя в этой связи! — просил он, шагая по улице. — И никогда! — запомни! — не рассказывай правды! Даже если спустя две минуты я попрошу тебя напомнить эту историю, ты… Что ты должен мне рассказать?
Его нужно успокоить. Иначе он или с ума сойдет, или меня сведет.
— Мы сидели…
— Не «мы»!!
— Прости, я совершенно выбился с тобой из сил. — Я положил на его вздрагивающее плечо руку. — Я! я пришел в Смольный, чтобы просить за квартиру своей покойной бабушки. Сидел у кабинета уполномоченного по жилищным вопросам. Увидел, как по коридору идет Сергей Миронович Киров. Вождь ленинградских коммунистов. Сзади к нему неожиданно подскочил, как было установлено позже органами, Николаев, выхватил револьвер и выстрелил. Сергей Миронович, уже почти войдя в кабинет, упал замертво на пороге. Сразу после этого Николаев закричал: «Мой выстрел пронесется сквозь века!» — и попытался выстрелить себе в висок. Но подоспевшая охрана помешала злодею осуществить свой коварный замысел по уходу от ответственности. И враг был задержан… — Проговорив все это в точном соответствии с документом, который подписал час назад, я облегченно вздохнул.
— Все правильно, — подтвердил Яшка. — И в дальнейшем, кто бы тебя ни спрашивал, в бреду ли, нетрезвый ли, под пытками, ты повторяй только эту историю. — Он растер пальцами нос — еще одна вредная привычка этого человека. — Только эту! И вот еще что… Не хочу предрекать, но что-то подсказывает мне, что жив ты будешь до тех пор, пока не назовешь мое имя.
Это было уже слишком. Нельзя же столько раз просить об одном и том же. Особенно когда видимых причин для того нет никаких.
— Яша, еще немного, и я попрошу тебя забыть обо мне. Система выживания, которой ты придерживаешься, кажется мне немного… безнравственной, что ли, и — чересчур предусмотрительной. И то и другое мне не нравится.
Мы расстались на Невском.
— Нравится не нравится, — повторил он, и я понял, что слова мои совесть его все-таки царапнули, — но ты вспомнишь меня, когда появится вдруг человек, который спросит тебя: «Кто тот второй?»
— Прощай навсегда, скотина.
— До завтра.
Завтра мы действительно встретились. Он провожал меня в Москву. На следующий день он отправил свое и мое заявление по почте, и через два месяца нам почти одновременно пришли ответы из Смольного. Мне было дано разрешение на вселение в ленинградскую квартиру. Думаю, похлопотал один из моих пациентов в московской больнице НКВД. Яшке было написано: «В удовлетворении вашей просьбы о получении пособия отказано».
— Конечно, — сказал мне в сороковом, на вокзале, вспоминая этот случай, Яков, — я же еврей. Ты помнишь наш разговор?
Я помнил.
А тридцать первого июля следующего года, спустя полтора года после расставания и почти семь лет после выстрелов в Смольном, я услышал вопрос, отвечать на который Яшка мне не рекомендовал.
Сказал бы мне кто-нибудь, зачем сейчас, когда немцы входят в СССР, как нож в масло, когда вот-вот они появятся у стен Москвы, в украинской глуши, в окружении, рискуя головой, вдруг появляются двое чекистов с Лубянки, расспрашивая меня о свидетеле убийства Кирова. Даже сейчас, в странной тишине и зловещем мраке, мне казалось это каким-то ирреальным событием. Мало того, они хотят вывезти меня из окружения — вырвать из лап смерти, чтобы замучить (а для чего же еще? — после проводов-то…) в Москве. Бред…
Кому в эти минуты понадобилась фамилия второго свидетеля?
