Смотрит на меня. На Мазурина. Снова на меня. Приседает.
Какая же все-таки проницательная тварь…
— Ольцер, бегом в штаб батальона. Доложите ему, что мною взяты в плен два командира Красной армии.
Мои мозги отказываются работать. Как здесь мог оказаться сотрудник НКВД Мазурин, если двое суток назад они с Шумовым, оставив меня в подвале, бежали из окружения? Где Шумов? Убит? А Мазурин спрятался на чердаке и двое суток, так же как я, любовался звездами сквозь щель? Чтобы думать, нужна хоть какая-то зацепка.
Опустив голову, я уткнулся лбом в землю. Открыл глаза и увидел божью коровку, ползущую по тонкому, шириной со спичечную головку, стебельку… Я бы с удовольствием поменялся с ней местами. Но не могу поручиться за то, что унтер уже через секунду все не поймет и не обнаружит меня в густой траве.
— Не говори им, кто ты…
Не глядя на Мазурина, чтобы не выдать, я перевернулся на спину и, сглатывая кровь, посмотрел на небо.
— Ты должен выжить…
Это звучит на фоне черного как смоль неба и красного, как забытая на плите сковорода, солнца… По небу над Уманью торопится на восток черная лава дыма. Умань горит, и красное солнце, не мигая, смотрит на землю выбитым глазом… Не это ли конец света, написанный под действием мухоморов апостолом Иоанном?…
Тем более странно слышать эти слова из уст чуть живого чекиста.
Унтер вернулся, и нам стало не до разговоров.
Я видел, как посадили на землю Мазурина и принялись обыскивать его карманы. Ничего не нашли.
— Он спрятал билет коммуниста и офицерские документы, — объяснил унтер Зольнер. — Но не успел раздобыть форму солдата, как этот пройдоха.
Мне он симпатизирует. Наверное, я понравился ему тем, что помимо уничтожения документов командира Красной армии догадался, в отличие от этого недотепы, еще и переодеться. Кажется, унтер любит расторопных военных.
— Каким подразделением вы командовали? — присев перед Мазуриным, спрашивает он.
Хочу сказать, что русский, не знающий немецкого языка, даже приблизительно не поймет этого вопроса на слух. «Комманден» можно понять как угодно, ей-богу.
Мазурин тупо щурится на носок своего сапога. Он сидит по-турецки, так ему проще не завалиться на бок. С губ его, носа и бровей капает, почти льется кровь. Ну, от этого не умирают. Гораздо больше меня, как врача, тревожит его рана плеча. Сколько он потерял крови?
— Ублюдок, — констатирует унтер и встает.
Через несколько минут моего лежания и мазуринского сидения среди рева проезжающих мимо танков и мотоциклов я различил такт работающего двигателя легкового автомобиля. Когда он въехал во двор, солдаты без команды выстроились в две шеренги, а мотоциклисты соскочили и замерли справа от руля по стойке смирно.
На бегу упрятывая пистолет в кобуру, унтершарфюрер Зольнер второй рукой поправлял пилотку.
Хлопнула дверца. Послышалась рваная речь, в подробности которой я не вникал. Потом все стихло, и через мгновение я почувствовал тычок в плечо.
Меня схватили сразу несколько рук, и я взлетел в воздух. Ощутив твердь и найдя равновесие, я поднял глаза.
Нет, это был не штурмбаннфюрер, если я правильно разбираюсь в знаках различия. За два месяца войны быстро учишься условностям. Таким, например, как нюансы вражеской формы. Передо мной стоял не майор, а полковник, если переводить звания СС на привычные военному слуху. Худой, аристократического вида мужик одного со мной возраста, с чувственными губами и тонкими длинными пальцами. Монокль словно прирос к его левому глазу. Мне подумалось — сними с него сейчас форму, и он тотчас запоет. Уверен, это не он ткнул меня носком сапога.
— Господин штандартенфюрер, — завопил Зольнер, — мною взяты в плен двое красных командиров! Полагая, что они могут быть полезны как носители информации, я приказал сообщить вам!
Дважды солгал. Взял в плен он только меня. И не он, вообще-то. И в штаб он посылал не к полковнику, а к майору. Сказать об этом Певцу?…
Тот посмотрел на меня, точнее, на мои петлицы, повернулся к Мазурину.
— Кто ви есть? Какое подразделение ви командовать? — Голос Певца оказался совсем не настроенным на известные мне вокальные категории. Он был сух и скрежетал, как ржавые сарайные петли. Берлинской оперой тут и не пахло.
Чекист поднял лицо, и только сейчас я увидел, что оно сплошь залито кровью, а два белых глаза осмысленно живут на нем, как квартиранты.
— Капитан Красной армии Мазурин. Прибыл в распоряжение командарма Двенадцатой армии в качестве командира батальона…
— Где ваши документ?
— Я их сжег…
— Ви коммунист?
— Член партии большевиков с двадцать девятого года…
Я не понимал, что ему мешает лгать!
Эсэсовец расслабил веки, и монокль, упав, повис на шнурке.
— Ви честно отвечать на вопросы. Ви настоящий офицер.
Повернувшись ко мне, он еще раз осмотрел мои нищие петлицы. Я заметил, что недавний равнодушный взгляд его сменился на брезгливый.
— Отвечать, кто ви есть.
Я разлепил пересохшие губы, но не успел выдавить и звука.
— Это писарь мой, сука… Власенко, — опустив голову, проговорил Мазурин. — Он украл у меня белье и деньги, и я вынужден был посадить его под арест. — Подняв глаза, Мазурин уставился в меня пронзительным взглядом. — В плен сдался, мразь?!
Совершенно не представляя, как реагировать на это, я облизал сухим языком сухие губы. Раздался звук напильника, прогулявшегося по куску ржавого железа.
Певец перевел на меня недоуменный взгляд. Военные часто с интересом реагируют на чуждые им бытовые драмы.
— Сука, — продолжал поносить меня Мазурин, — еще когда тебя прислали в часть перед самой войной… уже тогда энкавэдэ доложил о твоем прошлом…
— Что ви называть прошлым? — быстро, как выстрелил, спросил Певец.
— Герр штандартенфюрер, осмелюсь доложить… — осторожно вмешался унтер. — Прическа…
Он не «осмелился» бы никогда в жизни на такую наглость, но мое очевидное потрясение после слов Мазурина подсказало, что он был на правильном пути. Так вот почему он был так настырен с выведением меня на чистую воду!.. Черт возьми, видел бы я себя со стороны!.. Я же не стрижен наголо и не ношу сантиметровую стрижку, как все бойцы и командиры!
— Он сын русского купца, мироеда и истязателя трудового крестьянства… — с ненавистью глядя мне в глаза, бормотал Мазурин. Он не знал немецкого, но понимал, что случилось что-то неладное. — Его отец был председателем торговой палаты в Киеве… — тьфу!.. и кровавый плевок всего несколько сантиметров не долетел до моего чужого солдатского ботинка.
