— Русский пленный, солдат и офицер!
Тысячи людей, стоящих в строю в ста метрах от карьера, повернули голову налево — из громкоговорителя предсказывали нашу судьбу.
— До выяснения обстоятельств вы будет помещен в карьер! Побег карается расстрелом! В карьер должна быть тишина!
Для многих эти слова оказались манной небесной. Вырывавшаяся из громкоговорителя чужая речь указывала на то, что расстреливать и сваливать в яму никого не собираются. Это просто общежитие, где пленные будут проводить все время.
И нас стали подгонять к карьеру тем порядком, которым мы двигались по дороге, — каждая группа немцев загоняла своих «подшефных». Я не понимал, почему люди, добравшись до края обрыва, вдруг останавливались как вкопанные. А некоторые даже хватались за головы. Что там, внизу? Драконы? Трупы?
Я рвал себя догадками, пока сам не оказался на краю.
— Невероятно… — прошептал Мазурин.
Я попытался сглотнуть ком, но он застрял в горле.
Размеры котлована под Уманью я представлял лишь издали, и они виделись мне гигантскими. Но когда я приблизился к нему настолько, что оставалось лишь сделать шаг и оказаться в нем, ноги мои окаменели.
Передо мной расстилалась огромных размеров яма прямоугольной формы, она больше нескольких стадионов, сдвинутых вместе…
И на дне этой преисподней…
Я не умею считать людей десятками тысяч. Но мне показалось, что в яме этой находится весь Советский Союз.
— Касардин, сколько здесь людей?… — прохрипел Мазурин и тут же неумело зашагал вниз — его двинула подгоняемая немцами толпа.
— В котором часу здесь обед? — спросил я, оказавшись в стойбище людей. На меня посмотрели всего несколько человек. Но и они через мгновение отвернулись.
Мы с Мазуриным оказались у самого края карьера. Опустившись, мы вытянули ноги, а чекист потрогал повязку на лице.
— Не жалеешь, что поехал в командировку за мной?
Капитан пожал плечами, и я увидел его растянувшиеся в улыбке губы.
— Это же моя работа.
Некоторое время я смотрел на него, недоумевая. А потом вдруг почувствовал толчок снизу, откуда-то от печени. Потом еще один. Не выдержав смеха, губы мои произвели звук проткнутой шины, и я, уже не контролируя себя, засмеялся. Странно, но попытки сдержать себя ни к чему не привели. Я хохотал как ненормальный. Мазурин держался недолго. Наверное, секунд десять. А потом, закрыв рот рукой, повалился на бок.
— Что, смешно? — зашипел кто-то неподалеку. — Я посмотрю, как вы гоготать будете через сутки!.. — Его голодный взгляд пронзал меня, и от этого мне стало еще смешнее. — Ржите, ржите!.. когда жрать захотите, я посмотрю, как вы ржать будете!..
Солдат ненавидел нас.
И вдруг пошел дождь. Странно, но шел он именно в том месте, где находились мы с Мазуриным. То есть во всей Черкасской области, а быть может, даже и во всей Украине осадков не было, а там, в карьере, где мы сидели, шел дождь.
— Что за ерунда? — изумился чекист.
— На вас ссут, товарищи, — совершенно серьезно заметил молоденький лейтенант в очках.
Откатившись, насколько это было возможно, от края, я посмотрел вверх. Держа в зубах сигареты и разговаривая о чем-то о своем, трое или четверо немецких солдат мочились прямо в яму.
— Этого еще не хватало, — прорычал капитан, брезгливо стряхивая с себя росу. — Сука, вылезу — порву.
— Не вылезешь, — снова послышалось откуда-то.
И с этого момента я перестал рассматривать тех, кто произносил хоть слово. В противном случае у меня открутилась бы голова.
Через час из разговора с пленным майором-артиллеристом я узнал, что в карьер согнано пятьдесят тысяч человек. Это были те из Шестой и Двенадцатой армий, кто был взят в плен.
Зеленая Брама — место «Уманской ямы». И теперь я новый обитатель ее.
Большинство из тех, с кем я разговаривал, были взяты в плен у села Подвысокого. Окруженные частью СС, красные командиры и солдаты выжили потому только, что их было слишком много.
— Расстрелять такое количество пленных невозможно, расстреливать часть нет смысла, — поправляя круглые очки на переносице, говорил мне другой майор, интендант. — Такое количество людей можно использовать для физического труда. Но пока они там, — он посмотрел вверх, — решают, для чего им столько рабочих рук, мы будет здесь подыхать с голоду.
Ночью пошел дождь. На этот раз настоящий. Струи воды сбегали по стенам карьера. Прихватывая с собой глину, эти потоки заползали под меня. Укрыться было негде и нечем. Я уже слышал кашель в яме, мог классифицировать его и даже с закрытыми глазами знал, где находится туберкулезный больной, на каком участке осел тифозный и где скопление простывших. Там, где находились мы с Мазуриным, признаков заболевания еще не наблюдалось. Но я понимал, что это ненадолго…
Ночью я смотрел на блестящее от дождя лицо капитана, на его промокшую повязку и думал, как повернулась бы судьба, не догони меня тогда еще начинающий чекист Шумов на крыльце Смольного.
Не исключено, что меня не вызвали бы из палатки и не увезли в Умань. То есть я мог сейчас находиться или в другом месте «Уманской ямы», или быть в другой яме. Менее глубокой, но более тесной. Должен ли я сказать спасибо Мазурину и Шумову? С некоторых пор фамилию капитана я стал упоминать в своих размышлениях первой.
Из окружения не вышел никто. Я бы точно не вышел. Стоял бы в палатке санбата и до последнего резал руки, ноги и выковыривал осколки из ран. И так продолжалось бы до тех пор, пока ко мне в палатку не зашел бы немецкий солдат и не похлопал по плечу.
Как бы то ни было, я жив. Но жизнь моя сегодня — весьма сомнительная субстанция. Выберусь я отсюда живым, и она тотчас станет объектом внимания НКВД. А все потому, доктор Касардин, что не нужно бежать на выстрелы, истекая желанием помочь потерпевшему. И не нужно засовывать голову в кабинеты политических деятелей. Когда они…
Я оборвал мысль на полуслове. Мне было даже запрещено думать о том, что я видел в том кабинете. Яшка — шнырь проворный, он и в войну выживет. Будет ходить и жаловаться на свою язву, после чего переживет всех и с этой язвой умрет от болезни Альцгеймера в возрасте ста десяти лет. Как-то раз мимоходом он сообщил мне, упоминая о своей язве, что в роду его по крайней мере трое мужчин дожили до ста. Ну, эта-то сволочь, Яшка, рекорд побьет!
Итак, забыли и о Яшке, и о Кирове…
Киров шел по коридору, за ним торопился Николаев… как было позже установлено… При входе Кирова в кабинет «зиновьевец» Николаев выстрелил ему в затылок, и вождь ленинградских коммунистов, краса и гордость партии, упал замертво. Мы с Угаровым и еще двумя известными органам лицами занесли вождя в кабинет, где я и констатировал смерть… Потом прибыли коллеги и подтвердили диагноз.
