Странным образом я запоминал лица почти всех, кто каждое утро выходил на смерть, и втайне наблюдал за ними, пытаясь понять, какие чувства ими руководят. И сердце мое сжималось, когда я видел, что подавляющее большинство из них подавлены и ждут только чуда. В их потухших глазах даже не брезжит желание умереть, но свободным хотя бы на минуту. Война началась неожиданно. Немцы въехали в страну без хлопот. Все верили в Сталина и его победоносных маршалов, но те маршалы, кто к началу войны еще не был выявлен как враг народа, оказались не у дел, а Сталин только-только появился на людях, чтобы что-то сказать…
Я спускался с башни, разрушенной наполовину, брел к куче кирпичей. Эту кучу пополняли те, кто работал внизу. Один из них накладывал мне груз, и я брел наверх. Там сваливал кирпичи Мазурину и брел вниз. Два или три раза мной овладевала мысль, что все это можно закончить одним-единственным шагом мимо крутых мостков, ведущих вниз. Падение вниз головой с высоты третьего этажа гарантировало смерть, быть может, не очень скорую, но надежную. Хотя я — врач… я знаю, как упасть, чтобы испытать минимум мучений. Но всякий раз слышал — в спину: «Терпи, Касардин, терпи, мы этих сук еще…» — и стряхивал с себя прилипчивые идеи…
— Доктор!.. — рявкнул Мазурин, удержав меня в последний момент.
Я качнулся на него, сохраняя равновесие. Нет, это не было попыткой реализовать одну из этих идей о скором прекращении мук. Я просто оступился. А заставила меня это сделать автоматная очередь, раздавшаяся как раз с той тропинки, которую мы с чекистом исследовали.
Кто-то из пленных решился на побег. Стоя наверху, я услышал команду, раздавшуюся сначала по-немецки, а потом переведенную, хотя и с опозданием, на русский. Но в переводе никто не нуждался. Все поняли — нужно стоять недвижимо до тех пор, пока не уляжется инцидент.
Беглец решился дать деру в одиночку. Мне было видно сверху, как шевелились кукурузные стебли, — беглец уходил на запад, решив углубиться в поле, после чего свернуть и замести следы. Но кроме меня, Мазурина и еще двоих на башне стоял немец — рослый мужик с баварским акцентом. Он-то и показывал преследователям дорогу, крича «прямо» или «направо».
Погоня длилась около десяти минут. Столько времени ушло у решившегося на побег, чтобы растратить остатки сил. Колосья метрах в двухстах от башни резко покачнулись… и больше никто их не беспокоил.
Немцы настигли жертву быстро. Некоторое время ушло у них на доставку дважды плененного бойца Красной армии к месту работ, но нас это уже не касалось. Прозвучала команда начать работы.
Правда, через пять минут мы были вынуждены снова ее закончить. Всех, кто работал близ Подвысокого на ремонте водокачки, согнали в строй.
Беглец сам стоять не мог, его держали за плечи двое дюжих эсэсовцев. Рядом с ним расположились двое офицеров, и я догадался, что сейчас нам будет преподан урок…
Сначала я не понял, зачем к башне подогнали танк.
Но когда руки беглеца стали привязывать веревками к двум кольям, я помертвел душой.
Много никто не говорил. Все знали, что произошло. И кто был тому виной.
Колья вбивали в землю двое немецких солдат. Видимо, офицерам не хотелось устраивать казнь еще десятка тех, кто откажется это делать. Это сорвало бы показательность и наглядность урока. Когда заструганные деревца вошли в землю на метр, беглец оказался стоящим с распростертыми в стороны руками. Не в силах держаться на ногах, он упал на колени, но лечь не мог — мешали веревки.
А через минуту его переехал «Тигр»…
— Так будет с каждым, кто решится на побег, — предупредил лейтенант СС, и перевода, прозвучавшего вслед, я не слышал… Я слушал немецкую речь и видел то место, где еще недавно стоял русский солдат…
— Работать! — приказал лейтенант, закурил и направился прочь. Кажется, отправлять естественные надобности.
— Мы должны бежать, — не в силах разжать челюсти, процедил я чекисту.
Голос его был хрипл, словно простужен, когда он отвечал мне:
— Если бы я не увидел сейчас это, я бы беспокоился о тщательной разработке плана побега… — Помолчав, он добавил: — А теперь я хочу побыстрее сняться с этого места, чтобы давить этих сук… как крыс…
До вечера мы не проронили ни слова. Лишь ночью, дожевав то, что называлось здесь хлебом, я лег на спину и прошептал:
— Ты помнишь дорогу, которая выводит к пшеничному полю?
Минуту Мазурин лежал, не двигаясь.
— Ты хочешь спросить, знаю ли я, как нам выйти к тайнику с оружием?
— Да.
Он поднял голову, и она, качаясь, некоторое время словно жила отдельно от его тела.
— Если бы меня вывести к той дороге… — Он подпер голову рукой. — Сегодня они убили не менее сорока человек, Касардин. И это только на моих глазах…
Я не стал говорить ему, что слышал. Когда нас с темнотой сгоняли в карьер, двое унтеров курили, контролируя потоки, и один из них рассказывал другому, как был свидетелем другого разговора — двух офицеров. Какой-то штурмбаннфюрер Зильберварг говорил о том, что позавчера в яме скончалось восемьдесят человек. А за минувшую ночь — восемьдесят восемь.
— В яме дизентерия, Мазурин… Те, кого посылали убирать овощи, наелись…
В карьере стояла зловещая вонь. То и дело люди бежали к стенам, чтобы опорожниться. Ужасная картина терзала мой взгляд. Стены карьера уже давно были превращены в уборные, и нам пришлось сместиться ближе к центру. А сейчас у стен творилось что-то невообразимое. Страдающие голодом люди, оказавшись на полях, ели лук, брюкву, чеснок и тут же превращали себя в механизм для производства рвотной массы. С вечера немцы ссыпали с краев ямы хлорку, и к вони добавилась еще и резь в глазах.
— Если мы завтра не уйдем, доктор, нам крышка.
Рвота и диарея продолжались до тех пор, пока не наступил рассвет. Окраина Умани смердила, и я не знал, что собираются предпринимать немцы в этой связи. Очень скоро, а это случится уже сегодня, солдаты и офицеры заболеют сами. Рвота — ерунда, но вот тиф — это-то фашисты должны были предусмотреть?
Утром всех, кто имел признаки болезни, расстреляли на выходе из Умани. Солдаты просто хватали всех, кто морщился, сдерживал рвоту ладонями, хватался за зад — выхватывали из строя, сбрасывали в кювет и пристреливали.
Три километра пути. Оглянувшись, я увидел дорогу, вдоль которой беспрерывной грядой лежали трупы. Немецкая медицина открыла для меня новое в методике лечения тифа и дизентерии…
Когда нас довели до водокачки, я понял, что сегодня последний день, когда я могу двигаться. Об этом я и сказал Мазурину.
— Вы держитесь молодцом, Касардин, — похвалил он, — а вот я еле передвигаю ноги.
Мы опять были на «вы», и это значит, что перед капитаном снова забрезжил свет надежды.
— Последний поворот, — сказал он, — за этим поворотом заканчивается кукурузное поле, доктор… мы должны…
