Я шел, не прикладываясь более к бутылке. Но погиб бы страшной смертью тот, кто, воспользовавшись этим, попробовал бы у меня ее отнять.
— Сталин потом велел уничтожить все бюллетени против себя, оставив всего три. Мне кажется, Касардин, что этот съезд и решил участь Мироныча…
— Мироныча… — повторил я.
— Так мы его называли. Ведь я входил в состав секретной части, опекавшей Кирова. — Глотнув, он облизал губы и продолжил: — Сталину нужен был человек, который бы убрал Кирова. И задача была поставлена Ягоде. Что он педераст — я не знал. Я о Ягоде, если что, — предупредил подполковник. — А тот нашел исполнителя. Ориентируясь на дела проблемно-половые. На виду у всех болтался, как баран отвязанный, Николаев, жену которого пахал Киров. И была договоренность… я так думаю… Николаев убирает своего обидчика и заодно вносит имя свое в списки честнейших из мужей, рядом с которым Пушкин не стоял, да и соперника убирает… Мильда после такого демарша, конечно, воспылает… «А тебе что? — сказали Николаеву. — Получишь свои три года и выйдешь. Настоящим мужчиной…»
Я приложил ладонь к голове Мазурина.
— Думаешь, брежу? — В мою сторону сверкнул одинокий глаз. Можно было сказать, что чекист ухмыляется. — Нет, Александр Евгеньевич, я трезв на голову. А Николаев на суде рассчитывал на снисхождение. Именно поэтому-то на суде он и закричал: «Обманули!»
— Обманули?…
— «Как я мог поверить! Обманули!» У вас есть другой ответ?
— Я не ищу ответы. — И, приложившись к бутылке, я допил ее до дна, не ощутил никакого вкуса и забросил ее в кусты…
Грохот заставил нас присесть, а взрывной волной мы были сбиты с ног.
Когда осела пыль и последние клочки дерна упали на наши головы, я посмотрел на Мазурина.
Он лежал, выпучив глаз, и из бутылки ему на грудь лился портвейн.
— Николаев выполнил задание, но поскольку человеком он был недалеким, глупым и самонадеянным, то свято верил в скорое появление моральных и материальных благ… И уж тем более не опасался за свою жизнь. Но таких людей убирают… сразу… Что это было, Касардин?
— Лучше ответьте, как вы на меня вышли. — Я продолжал лежать. В ушах неприятно звенело, уши раздирало болью.
— Медведя, начальника НКВД Ленинградской области, больше нет. Врачей, подписавших диагноз, нет. Мильды Драуле — нет. Николаева нет. Борисова, сопровождавшего Кирова на этаж, нет. Нет его водителя. Но остались показания тех, кто укладывал вождя на стол в кабинете. Тех, кто показания дал, тоже нет. Остались вы, но вашу значимость заметили не сразу. В документе написано, что смерть наступила тогда-то, и подпись — Касардин А.Е. Всех врачей к тому времени уже прибрали, и они о вас даже не вспоминали. — Мазурин перевел дух, поморщился и рукой, в которой держал уже пустую бутылку, потрогал ухо. — О вас просто забыли. А когда вспомнили, оставались в живых только двое из тех, кто держал Кирова на руках. Они-то и вспомнили, что в кабинете был какой-то доктор, а с ним чернявый малый… Таким образом, из людей, могущих что-то сказать о том дне, остались только вы, доктор, и ваш друг. Теперь понимаете, почему два старших офицера НКВД приехали, чтобы оказаться в окружении?
То ли голова у меня после бордо и взрыва не соображала, то ли я уже перебрал с информацией, валящейся в меня, как в урну, да только я спросил:
— Я думал, таких людей, как я, убирают… сразу.
— За вами никто бы не поехал, не будь второго. Разве об этом мы с вами не говорили все эти дни?
— Да, конечно, я тупица, простите.
— Так что это было, доктор?
— Вы о чем?
— О том, что повалило нас наземь. Вы сдуру бросили гранату вместо бутылки?
Я осмотрелся. Слева от меня, в полуметре, земля была чуть взбугрена. Грибник обычно такой холмик разворошит палкой, чтобы срезать груздь. Но когда бы грибник разворошил этот холмик, то была бы последняя «тихая охота» в его жизни.
— Ничего страшного, Мазурин. Мы на минном поле.
— То есть… вокруг нас — мины?
— Можно я не буду отвечать?
Мазурин помолчал и произнес еще более странную фразу:
— Но я не вижу поля.
— Успокоит ли вас, если я сообщу вам, что мы в минных кустах?!
— А мины-то, мины-то кто заложил?!
— Вы меня с ума сведете, товарищ из НКВД! Откуда я, на хер, знаю, кто их заложил? Или для вас это принципиально?
Решив, что лежать до старости глупо, я поднялся. Примеру моему последовал и чекист. Он лез с ножом на десяток гитлеровцев, но растерялся, когда оказался в идиотском положении. Он моргал, и повязка его шевелилась.
— Плохо быть на войне не военным, правда, Мазурин?
— Плохо оказаться на минном поле с одним глазом.
Я расхохотался.
Это было хорошее бордо 1935 года розлива.
* * *
За следующий час мы прошли с ним триста метров. Каждый раз, когда нога моя ступала на выпуклость рельефа, сердце мое обрывалось, как тогда, когда я прыгнул, дело прошлое, с парашютной вышки. Я ждал взрыва, но не издавал ни звука. Это могла быть не мина, а Мазурин мог дернуться и на самом деле наступить на мину. Он шел сзади, наступая в оставленный мной на траве след.
— Я надеюсь, они не уложили мины до Смоленска?
— Терпите, мой друг, терпите, ищите и обрящете… — говорил я глупые слова, надеясь вскоре выбрести на такое место, где можно было бы идти спокойно. Но вот только как узнать, что это место началось?
В течение этого часа я боялся того, что все-таки произошло. Метрах в четырехстах позади нас раздались крики на немецком и грянули первые выстрелы. Они простили нам фельдфебеля и унтера, но не простили полковника. Мне кажется, они шли за нами, угадывая маршрут по оставленным нами трупам. Кукурузное поле — начало этой дороги. Потом — связисты… Танк сгоревший… парочка раздавленных пехотинцев… и, наконец, расстрелянная и брошенная в кювете машина. Я разорвал какую-то карту из чемоданчика. Черт знает, быть может, она важна для них…
Упав на землю, мы расположились для обороны. Но стрелять не торопились.
— «Чапаева» смотрел?
— И что? — бросил я.
— Так вот, подпусти поближе… Кстати, у каппелевцев тех, помнишь, черепа на форме? И у этих тварей тоже. Череп… Как можно на форме носить череп?
— Для старшего офицера НКВД вы чудовищно необразованны, Мазурин. Череп, как наиболее стойкая к разложению органическая ткань, обозначает возможность телесного возрождения, жизненную энергию и силу духа. «Мертвая голова», или «Адамова голова», ничего общего со смертью не имеет, подполковник… Это символ преодоления смерти…
Когда до нас оставалось метров двести, я вдруг заволновался. Оставленные кем-то в тех кустах две мины… они могли быть последними! Немцы, видя, что мы не встречаем их огнем и что мы просто оборванцы, а не действующий у них в тылу диверсионный отряд, бежали на нас почти во весь рост.
