Страшный удар об асфальт и еще раз резанувший взгляд свет фар уезжающей иномарки…
Когда я очнулся, вокруг меня была тишина. Дорога здесь такая, что редко кто заедет сюда в поздний час. Всем проще двигаться в объезд, по проспекту Багратиона. Я лежал на животе и не хотел шевелиться. Столько раз приходилось видеть пострадавших после ДТП, что от одной мысли о том, что у меня сломаны ребра, ноги, руки или даже позвоночник, становилось плохо. Вспомнились слова из какого-то фильма: «пошевели пальчиками…».
Я пошевелил всеми сразу и понял, что пострадала, похоже, только голова. Все остальное двигалось, сгибалось и разгибалось во всех предназначенных для этого местах.
Голова трещала как после чудовищного похмелья. Но идти я мог, поэтому, шатаясь, я направился к банку…
Встретили меня в банке как своего, хотя была уже глубокая ночь, и кроме охранников, в здании никого не было. Двухметровые верзилы с бэйджиками на лацканах пиджаков предлагали отвезти меня, калечного, до дома, но я отказался.
Интересно, кто конструктор «Лексуса»? Расцеловал бы его, как родного. Везет меня на себе, как санитар с поля боя…
А вот и знакомая стоянка.
Я прополз все расстояние до квартиры, как игуана, цепляясь за все выступы и впадины лестничных клеток. На всякий случай вытащил «ПМ», тихо открыл квартиру и, стараясь не цеплять предметы интерьера, прошел на кухню.
И очень скоро перед глазами стали всплывать клубы какого-то серебристого фантастического тумана, а дверь в кухню перевернулась под прямым углом…
Рейс «Владивосток—Москва».
Я не выдержала и провела рукой по его лицу. События той ночи пронеслись передо мной, как кинопленка. Вот – шрам на щеке, вот – на брови. Я представила Андрея в крови и содрогнулась. Хотя кровь никогда не вызывала во мне ни ужаса, ни брезгливости. Такая же жидкость, как кофе или чай. И то и другое мы заливаем в себя без всякого страха. Зачем же пугаться, когда что-то выходит обратно?
Но Андрей… Могло ли случиться так, что у нас бы не появилось возможности встретиться?
– Тебе было больно?..
Он как-то странно посмотрел на меня, и на миг мне показалось, что в его глазах загорелись искорки надежды. Надежды на что? Что ты мне интересен, Андрей?! Неужели ты не понимаешь, что я тебя…
Я боюсь произносить это слово! По одной причине – я не говорила его никому. Ни разу. Если ошибусь, не прощу. Себе.
– Не помню. Наверное, – ответил он, даже не пытаясь отстраниться. – Сознание возвращалось ко мне постепенно…
Глава 17
Сознание возвращалось ко мне постепенно. Сначала я почувствовал, что мой нос распирает во все стороны, словно в него вставили по аптечному рулону ваты. Потом ощутил, что мой язык прилип куда-то к небу и совершенно отказывается мне повиноваться.
Говорят, после смерти мозг человека еще некоторое время функционирует и дает команды сознанию о том, что делают с телом. Значит, я уже «разделан» патологоанатомами кабардинского морга… Куда мне сейчас? К апостолу Петру, к вратам рая или чуть пониже?..
С огромным напряжением разлепив глаза, я увидел на стульях перед собой Настю, Ваню, Вьюна и Верховцева. Значит – похороны…
– Слава богу, он пришел в себя!..
Голос Вьюна.
– Настасья, раствор, живо! – отдала команду неизвестная мне женщина в белом халате. Едва чувствительный укол в сгиб локтя, и я почувствовал необычайную легкость…
Окончательно очнулся я через два часа.
– Молодец! – воскликнул Верховцев. – Я думал, до обеда не очнешься.
Чему радуется? И, собственно, как он здесь появился?
– А где Вьюн с Ванькой? – пролепетал я.
Ваня, оказывается, спал. Он тоже получил свою дозу «раствора», а Вьюн уехал к себе на базу предупредить коллег, что берет отпуск на несколько дней.
Вердикт «выездного» врача оказался суровым – две недели жестокого, иезуитского режима, полный покой даже без возможности изучать прессу и тем более смотреть телевизор. Однако…
Через час после приезда Вьюна и через полчаса после пробуждения очумевшего Ивана я был уже на ногах. Ноги ногами, но есть еще голова. Она гудела и обещала неприятности. Не служебные, а физические.
– Андрей, ты что творишь?! – Настины глаза стали красными от отчаяния. – Я…
Она заплакала. Вьюн с Верховцевым ушли на кухню. Там, судя по запаху, жарились котлеты.
Я сел на кровать, притянул к себе девушку.
– Настюша… Ты видела меня – алкаша, теперь подивись на меня – сумасшедшего. Мой первый друг в реанимации, у моего второго друга убили отца. Ты будешь меня любить, если при этом я сейчас лягу на диван и начну пить микстуру из ложечки?
– Да!!! Да! Да! Да!
– Но я сам себя любить не буду, – стараясь не шататься, я поднялся со своего «одра». – А это главное. Потому что… Потому что, Настя, когда я перестану себя любить и уважать, то это же самое по отношению ко мне будешь испытывать и ты. А я такое позволить не могу.
У меня никогда не получалось успокаивать женщин. Их слезы для меня – как стрела, ударяющая в пятку Ахилла. Я обнял ее и неумело стер с лица слезы. Какой я чурбан… Я несколько минут шептал ей, краснея и заикаясь, как мальчишка, до какой степени она дорога для меня, что все будет хорошо, что ничего не может случиться плохого…
Я собрал штаб на кухне. Понятно, что каждое мое слово я пытался представить аксиомой, которую, как известно, доказывать не нужно. В восьмиметровом помещении для приготовления и принятия пищи находились двое моих учеников и Вьюн. Последний слушал меня, внимая каждому звуку, потому что в проблемах сыска понимал столько же, сколько я – в прогревах колес команды «Феррари» перед стартом.
Если бы этот план созрел в моей голове в тот самый момент, я принял бы его за бред, сопутствующий сотрясению мозга, и скорее всего впоследствии от него отказался. Но, поскольку он возник гораздо раньше, я старался убедить всех присутствующих в его перспективности.
– Шеф, ты сбрендил. – Это были слова Верховцева. Первые после долгой тишины. – Ты бога моли, что тебя подруга твоя сейчас не слышит. Было бы тебе сейчас «на живца»… На какого «живца»?! Ты посмотри на себя! На полутруп – так будет вернее. А на полутруп, как известно, не клюет.
После этих слов глаза Ивана покраснели, и он отвернулся. Черт!.. Опер из отдела привел очень неудачное в данной ситуации выражение. Вьюн молчал. Он, как пионер, был всегда и ко всему готов. Но дольше всех пришлось убеждать Настю. Когда я справился и с этим, мы спустились на улицу.
Мой пистолет перекочевал за пояс Верховцева. Теперь их у него уже два – неудобно, я знаю, но ничего не поделаешь. В соответствии с планом операции оружие мне сейчас противопоказано. Я с Иваном выдвинулся на «Лексусе», следом выехали Верховцев с Вьюном, на «девятке» последнего. Если оценить качественный состав «подразделения», то получится, что у нас толковая оперативная группа, способная выполнить спецоперацию. Если посмотреть только на меня, то наши машины скорее будут напоминать траурную процессию…
