— Чью, например? — еще не остыв, с вызовом
поинтересовался Генри.
— Я не имела в виду конкретную личность, —
пояснила Сибил. — Скорее, все окружающее… вселенную, так сказать. Если уж
она заварила всю эту кашу, чтобы в следующую минуту побыть в покое, просто
неприлично нарушать ее уединение. Вы уж простите.
Нэнси отметила про себя, что в этот раз тетушка не стала
добавлять, как нередко делала, что все это, возможно, ее глупость. Вот дурацкая
ситуация! Ну и что ей теперь делать с этими картами?
— Ты думаешь, нам тоже не следует этого делать?
— Ну почему же, — спокойно ответила Сибил. —
Делайте, если можете. Просто я — вы уж простите не могу.
— У меня сложилось впечатление, — Генри, наконец,
справился с голосом, — что у вас особые отношения со вселенной. Вы не
боитесь, что однажды она вас обманет? А вдруг она готовит для вас какую-нибудь
крупную неприятность?
— Знаете, — отозвалась Сибил, — один из
героев Диккенса как-то сказал: «Такого не бывает, видите ли, так что и
допускать нечего». Это Траддл, конечно. Что-то я начала забывать Диккенса, надо
бы перечитать. Нэнси, я думаю, вы с Генри справитесь с этой задачей.
Генри попытался изобразить уверенную улыбку, но в его
взгляде Нэнси заметила озабоченность. Это случалось уже не в первый раз, а
точнее, случалось всегда, когда на сцене появлялись карты Таро. Однако в
следующий момент Генри, видимо, принял решение и накрыл ладонью руку Нэнси,
державшую карты.
— Не все ли равно, чью судьбу смотреть? — сказал
он. — Давай посмотрим твою, если не возражаешь.
— А ты не хочешь посмотреть нашу? — в ответ
предложила Нэнси. — Может быть, пора распрощаться с этими разделениями?
— Хотелось бы думать, что пора, — ответил он, но
тебе придется разложить карты для нас обоих, а интерпретацию предоставить мне.
Ты поверишь им?
— А это будет правда? — спросила она.
— Как земля в твоих руках, — ответил он, и у м-ра
Кенинсби любопытство чуть не одолело враждебность. Он едва сдержался, чтобы не
спросить, на что намекает Генри. — Смотри, сила течет между ними, он
указал на движущиеся фигурки, — и твоими руками, карты движутся этой
силой. Начнем?
Он мягко повернул Нэнси лицом к столу, и Аарон Ли,
оказавшийся между нею и фигурками, торопливо отошел назад. Потом, вынув карты
из чехла, Генри расположил их у нее в обоих руках так же, как в тот памятный
вечер. Воспоминание вернулось к ней с неожиданной силой. Но на этот раз, придав
ее рукам нужное положение, он не стал накрывать их своими; наоборот, отошел на
шаг и жестом попросил Сибил, стоявшую слева, сделать то же самое. Нэнси
оказалась одна лицом к лицу с золотым столом.
— Подойди поближе, — сказал Генри. — Хорошо.
Начинай.
Ощущение земли под пальцами вернулось с неожиданной силой.
Надо было либо продолжать игру, либо бросить всю эту затею. Достаточно
выдержать паузу, рассмеяться, извиниться перед всеми — и особенно перед Генри —
и просто положить карты на стол. Она вовсе не обязана входить в этот свет, в
золотистый туман, разлитый в воздухе между нею и столом; она еще может
отступить, может отказаться от знания. Любовь и без того переполняла ее,
принося огромное удовлетворение, поэтому Нэнси и не спешила пытать будущее —
даже если карты действительно могут открыть его. Но, замерев на пороге судьбы,
она не могла найти ни одной достойной причины для отступления. Сейчас она
ощущала себя волей Генри, и одновременно своей собственной волей, помогающей
его воле. Никаких нравственных преград Нэнси не видела, значит, надо идти
вперед.
Она сделала шаг, и сердце забилось быстро и сильно.
Золотистый туман принял ее и причудливо изменил карты, зажатые в пальцах. Она
сделала еще шаг и сквозь туман различила величавое движение вечной гармонии,
разворачивающееся перед ней. Образы ли на картах, фигурки ли на столе стали
выше, крупнее, перелились друг в друга, и теперь уже решительно нельзя было
сказать, какой они природы. Нэнси ощутила дерзкую решимость и сделала третий
шаг. Голос Генри предостерег ее:
— Остановись, подожди карты.
Нэнси обернулась на голос, но Генри был слишком далеко
позади, чтобы различить его. Зато сквозь изменчивую, текучую пелену света она
увидела другую фигуру и поняла, что это — Аарон. Только теперь старик гораздо
больше походил на один из образов Таро — на Рыцаря Жезлов. Трость превратилась
в поднятый скипетр, старое лицо стало молодым, шапочка оказалась тяжелым
средневековым головным убором… Фигура стала расти, двинулась, туман заклубился
и скрыл очертания. Карты задрожали в руках у Нэнси; она взглянула на них, и в
тот же миг одна из карт взлетела в воздух и медленно опустилась на пол. За ней
взлетела другая, потом еще одна, и скоро они превратились в сплошной листопад.
Она даже не пыталась собрать их — знала, что не удастся. Перед ней возникали и
исчезали все новые фигуры, и как только она останавливала взгляд на
какой-нибудь из них, тут же соответствующая карта выскальзывала из пальцев и в
падении начинала описывать спиральные круги, пока не пропадала из поля зрения в
вечно клубящемся тумане.
Теперь карты стали огромными, словно листья какого-то
пра-дерева, то ли священного дерева Бодхи, под которым будда Гаутама достиг
нирваны, то ли ясеня Иггдрасиль из северных преданий, то ли старой оливы из
Гефсиманского сада. Сравнение с листьями вовсе не было мысленным образом, карты
потеряли свою прямоугольную форму и падали словно настоящие листья, медленно
уносимые ветром, овевавшим лицо Нэнси и взвихривавшим золотистое облако. Она
всматривалась и чувствовала, как слабеет; гротескные руки, вытянутые вперед,
никак не могли принадлежать Нэнси Кенинсби скорее уж какому-нибудь неведомому
великану. Она с усилием отвела взгляд и посмотрела вперед, прямо на танцоров.
Они теперь были раз в двадцать выше прежнего. Внезапно одна из групп выступила
перед ней из тумана ярче других. Их было трое подняв изящно изогнутые левые
руки, они на цыпочках кружились вокруг общего центра. Нэнси всмотрелась и
узнала их: Королева Чаш держала свой кубок у груди; нагая Смерть-крестьянин
сжимала серп в правой руке; зловещий египетский Сет с ослиной головой и
прикованными к нему пленниками воплощал бесконечную злобу. Они кружились все
быстрее, и каждый из них, приближаясь к Нэнси, протягивал к ней свой символ.
Музыка, до этого звучавшая негромко, поднялась до пронзительного воя ветра,
ветер крепчал и становился все холоднее, набрасываясь на нее злобными порывами.
Нэнси казалось, что она затерялась в ледяном пространстве, и руки ее оказались
пусты, но промозглый ветер уже стихал; последние обрывки золотого тумана
проносились перед ее глазами. А когда исчезли и они, оказалось, что ее близкие
стоят рядом, хотя танец, центром которого она только что ощущала себя, все еще
словно бы длился: три танцора продолжали кружиться вокруг, их левые руки
соединялись над ее головой, отделяя и закрывая Нэнси от остальных. Какое-то
знание пронзило все ее существо, и сердце отозвалось тупой болью, так непохожей
на сияющую муку любви. Но боль пришла и ушла.
