В легенде говорилось, что рано или поздно найдется человек,
который не только постигнет тайну карт и фигурок, но и подойдет вплотную к
разгадке высшего смысла, заключенного в фигуре неподвижного Шута. Если,
конечно, отблеск могущества не вскружит ему голову…
Однако недаром над всеми мистериями древности словно реяла
темная длань Судьбы. Ее след явственно читается в священной истории Осириса,
хранимой Египтом; в ритуалах иудаизма он заметен в плотном покрове молчания,
облекающем грозный Тетраграмматон; не кто иной, как злой рок нанес рану
Хранителю в Замке Грааля; тот же рок водил рукой слепого Хеда, поразившей Бальдра,
самого доброго и прекрасного из всех богов Севера. Злая Судьба не спускает глаз
с великого скрытого знания, она не устает наносить удары, разделять, ранить,
крушить и уничтожать, и дело здесь не только и не столько в грехах людей, ведь
в мифе о богах и восставших ангелах люди не упоминаются вовсе. Значит, причины
этого нескончаемого преследования более глубоки. Человек всегда чувствовал, что
объяснение великого смысла бытия лежит где-то совсем рядом, и все же никак не
мог овладеть им. Здесь кроется противоречие, но нет другого способа дать понять
смертной мысли истинную сущность вселенной.
Тот же злой рок едва ли не с самого начала сопровождал и
колоду Таро. Некоторые винили в этом сына их создателя, презревшего отцовскую
мудрость; другие называли имена людей, живших, как правило, незадолго до
очередного обвинителя. Но сто или тысячу лет назад — все изменилось в ту ночь,
когда был открыт серебряный ларец, запечатанный знаками зодиака, и тот, кто
осмелился на это, забрал полупрозрачные раскрашенные листы. Он рассчитывал
научиться с их помощью предсказывать людские судьбы и стать богатым. Фигурок он
коснуться не посмел, не тронул и золотое основание. Совершив святотатство, он
бежал и умер несчастным, как гласит предание. Как оно было на самом деле — неизвестно,
просто грешнику полагается умирать в мучениях.
Так разошлись пути золотых фигурок и карт. Как Израиль ждет
пришествия Мессии, как Хранитель Грааля ждет явления Светлого Рыцаря, как
убитый Осирис — победы Гора над его врагами, а Бальдр в царстве теней —
наступления Рогнарека, означающего конец всего, а весь род человеческий —
великого преображения и возвращения утраченного единства, так сведущие в тайном
знании ждали продолжения судьбы Таро.
Колода в конце концов нашлась. Увы, ее снова попытались использовать
ради собственных интересов, а значит, ответных действий рока не придется долго
ждать. Этот очевидный вывод, однако, ускользнул от внимания Аарона, мысленно
перебравшего все предание. Во времена его отца несколькими скитальцами было
решено, что фигурки не следует больше возить по свету, поскольку с каждым годом
все труднее становилось избегать любопытства властей. Тогда с немногих богатых
и множества бедных была собрана внушительная сумма, куплен уединенный дом, и
сокровище поручили заботам старшего из рода Ли. Подготовили комнату, перенесли
в нее ларец и предоставили танцорам самим отыскивать свои младшие аналоги —
карты Таро. После смерти отца груз ответственности приняли Аарон и Джоанна, и
оба снова неверно поняли обязанности посвященных. Джоанна погрузилась в жаркие
мечты о ребенке, Аарон — в холодное изучение нескончаемой путаницы сведений.
Безумие Джоанны носило ее повсюду, глупость Аарона удерживала его на месте; а
когда она однажды пришла к брату просить помощи, он не позволил ей даже взглянуть
на священную вещь. Долгие годы между ними росла вражда, они старательно
избегали друг друга, и вот теперь Джоанна спала в доме Аарона.
Он ненавидел и боялся ее, хотя и сам не вполне понимал, чего
именно боится и за что ненавидит. Он не верил, что она посмеет коснуться
фигурок, да ей просто не удалось бы найти их без помощи его самого или Генри в
лабиринте комнат и внешних пристроек. Впервые за последние годы Аарон задумался
над формой помешательства сестры. Сила ли ее страсти, энергия ли ее безумия требовали
призывать давно забытых богов Древнего Египта? Себя она упорно считала
Божественной Матерью, Искательницей. Это было странно и нелепо, но вместе с тем
— жутковато, она настолько вошла в роль, что временами образ Джоанны словно
скрывали нильские туманы, и Аарон готов был поверить, что перед ним сама
великая Исида, разыскивающая расчлененное тело мужа. И вот теперь она здесь, и
с этим ничего не поделаешь. Генри рассказывал, как легко мисс Кенинсби
справилась с Джоанной по дороге сюда. Возможно, она и дальше сможет усмирять
припадки сумасшедшей?
Сибил, никогда не страдавшая отсутствием аппетита, по мере
сил поддерживала разговор за столом. Она похвалила ужин, поговорила об урагане,
который и не думал идти на убыль, отметила надежность и удобство дома и гостеприимство
хозяев. Ей нравился даже ураган. На фоне разбушевавшейся стихии отчетливее
становились видны и уют старого дома, и своеобразие его обитателей. Для Сибил
все это были милые люди, каждый из которых обладал своими неоспоримыми
достоинствами, каждый на свой лад утверждал торжество всеобщего спасения.
Вот ее брат, он хотел только покоя и поэтому обрел покой;
вот Генри и Нэнси… Генри просто слегка заблуждался, если думал, что насилие
приведет его в Царство Любви; скорее уж дорога туда лежит через недеяние,
внимание, дисциплину. Но Сибил надеялась, что и Генри вместе с Нэнси в конце
концов тоже придут к миру и покою. Вот Ральф, исполненный юной свежести и
невинности; Аарон, погруженный в ученые изыскания и учтивый — даже если за этой
учтивостью скрывались другие намерения, как полагала Нэнси и, скорее всего,
была права, — но учтивость сама по себе достаточно хороша, чтобы
радоваться ей. Стоит ли пренебрегать хорошим свойством только из-за того, что
причины, обусловившие его, не так хороши? Мотивы поведения самой Сибил тоже не
всегда блещут безукоризненностью; есть же разница между умением радоваться даже
глупости рода человеческого и стремлением эту глупость вызывать, чтобы потом
порадоваться ей. Она с беспокойством подумала, что иногда в Лондоне сама провоцировала
тщеславие брата только потому, что подобная черта казалась ей удивительно милой
и забавной. «Моя вина», вздохнула она про себя и еще раз предложила себя как
средство, через которое Любовь получила бы возможность проявиться настолько
полно, чтобы можно было любить, например, палача.
Конечно, нельзя сказать, что до сих пор Любовь проявлялась
недостаточно полно, но, возможно, при посредстве Сибил… впрочем, подобные
тонкости лучше оставить теологам. Во всяком случае, с таким грехом на душе не
ей судить Аарона или Нэнси. Перед совершенной Любовью между ними нет особой
разницы. Нисколько не извиняя себя, она все же считала, что каждый сам способен
последить за собой, если не хочет, чтобы его увлекали куда-либо, даже так
незаметно, как умела делать это Сибил. Между прочим, ей самой тоже не мешало бы
последить, чтобы очарование учтивости Аарона больше не вовлекало ее брата в
лишние волнения Учтивость — это одно; цель, которую она преследует — совсем
другое, и смешивать их совершенно незачем. Она улыбнулась Аарону.
— А где мой котенок?
— Он сейчас в комнате сестры, — ответил
Аарон. — Но если он вам нужен…
