Ноги Генри притиснуло друг к другу. Он напрягся, пытаясь
развести их, и не смог. Он протянул назад руку, и она тут же попала в захват.
Хватка была не грубой, но шевельнуться не позволяла. Почти сразу же и второе
запястье оказалось скованным, некая сила отвела за спину и вторую руку. Ветер
стих; похоже, он дул только затем, чтобы удержать Генри, пока его не поймают
окончательно.
Он утратил ощущение времени. Казалось, прошли часы; ничего
не менялось и захват не ослабевал. Его подогретое досадой воображение тщетно
пыталось найти выход. Из поредевшего тумана доносились звуки музыки, то
усиливавшейся, то стихавшей, словно источник звуков то приближался к нему, то
удалялся. Два-три раза ему почудились зовущие голоса, но и они тут же умолкли
вдали. Время от времени туман озаряли слабые вспышки света, и облачная масса
подрагивала им в такт. Других реальных ощущений не было. При мысли о том, что
это и есть конец, сердце Генри упало. Он неподвижно застыл, как Шут в центре
круга — да и сам он в сущности только шут при Таро. А Нэнси — ее юная радость,
ее бесстрашие, ее стремление любить — неужели ее тоже поймали и держат в этом
неизменном золотом тумане? «Если нас разлучат, помни, что я всегда хотела
любить». А ему теперь некого любить, кроме самого себя.
Часы складывались в дни, в годы. Хватка становилась туже;
нечто все крепче сжимало его руки и ноги. Неспособность к движению стала еще
полнее: туман сомкнулся вокруг него и принял форму тела. Генри ощущал себя
барельефом в этом облаке, ставшем плотным и осязаемым. Он мог дышать — и
только. Постепенно начали гаснуть мысли, а из чувств остались лишь зрение и
осязание. Если бы не слабое позвякивание, доносившееся со всех сторон, словно
звенела сама золотая субстанция, становившаяся все плотнее, и не крепкие тиски
на руках и ногах, он бы вообще ничего не осознавал. Сознание покинула даже
мысль об освобождении. Свободы не было, поскольку не было знания о ней; он был
отделен от всего, чем был; монотонность нарушали только смутные воспоминания о
каком-либо из Старших Арканов Таро. Между каждым из таких воспоминаний лежали
века. Иногда перед ним смутно выступали из тумана то Женщина-иерофант, то
Влюбленные, то огромная Башня, но как только его затуманенные глаза начинали
различать каменные стены, Башня начинала раскачиваться, а потом в ужасающей
тишине медленно падать — и никогда не разрушалась до конца. Из каменной кладки
возникало множество рук, они поддерживали и возводили стены, используя в
качестве строительного материала те руки, что оказывались ниже. Кулаки
вколачивали их на место, так что вся Башня оказывалась сложенной из рук. Внизу
Башня выглядела каменной, затем кладка становилась как будто тоньше, еще выше
камни сменялись руками — несколькими рядами движущихся рук, а на самом верху
продолжали сновать хлопотливые пальцы и пристукивать твердые кулаки. А потом на
Башню падал внезапный солнечный луч и кулаки пропадали, а руки расцеплялись —
быстро, но неохотно, держась друг за друга до последнего, пока падение не
разрывало их окончательно. Руки отчаянно цеплялись, дрожали и выворачивались,
стремясь стряхнуть таившийся в них самих принцип уничтожения. Но стоило Генри
присмотреться к этим мучительным конвульсиям, как вся конструкция исчезала в
тумане, из которого возникала. Шли годы, и снова и снова — каждые четыре или
пять лет — Башня воздвигалась из руин, и каждый следующий раз стены ее
придвигались все ближе.
Годы складывались в века. Он больше не мог смотреть; зрение
тоже исчезло. Очень медленно, практически незаметно. Башня оказалась внутри
него. Он больше не мог ее видеть, он стал ей. В нижней части стены он ощутил
дрожь и воспринял ее как дрожь собственных ног, а потом дрожь прекратилась, и
он почувствовал, как костенеет изнутри — выше, выше, пока от поясницы до головы
не превратился в башню из камня. Он еще пытался поднять огромную мраморную
руку, протянуть ее, снять звезды с небес и поместить их в корону — тяжелую
золотую корону с острыми краями, сделанную словно по голове Нимрода, а может, и
для него.
Он сооружал огромное подобие самого себя, он хотел, чтобы
перед ним склонились земля и небо. Он был достаточно силен и велик, чтобы
сделать то, чего до него не делал ни один человек, и встать на вершине, среди
хоровода огней небесного мира. Но затем, всегда, как только он собирался
шевельнуться и разрушить хватку холодных рук, как только он начинал грезить о
покалывающих плечи звездных лучах, что-то внутри него начинало опадать. Он
дрожал от головокружения; он качался бы, если бы мог. Мурашки начинали бегать
по монолитному телу, колени тряслись, бедра дрожали; его разрывало изнутри по
всем направлениям… Потом он опять медленно обретал силы, и снова начинался
долгий процесс окаменения, и так цикл за циклом в течение долгих лет созидалась
и разрушалась его воля, пока наконец после бесчисленных повторений сердце
сдалось, и он смирился с невозможностью успеха. Звезды так и остались
недосягаемы, Вавилон был обречен на вечное разрушение — всегда в ту последнюю
минуту, когда до небесных полей оставалось всего несколько ярдов. Смятение охватывало
все, утратившие единую волю строители бежали, стихии вырывались наружу, и мир
снова тонул в войнах и грохоте, конфликтах и катастрофах. Но теперь каждый раз,
когда он ощущал волну очередного разрушения, он слышал одинокий голос,
вздымающийся над странным, разноголосым хором, и говорящий: «Помни, я хотела
любить». Он звучал после каждого падения и с каждым разом все яснее. Только это
и уцелело из всего его прошлого; только это сохранило смысл в пустоте, которой
обернулся его замысел.
Голос звучал снова и снова; он приближался. Века кончились;
ход времени теперь исчислялся годами; страстный зов властно вторгался в него, и
когда он напрягся, чтобы ответить единым порывом всего своего существа, хватка
сверхъестественных сил неожиданно исчезла. Он шевельнулся и зашатался; время
мчалось вокруг и сквозь него; туман заклубился и распался, он неуверенно шагнул
вперед и оказался лицом к лицу… с Джоанной. Но тут золотое облако снова легло
между ними и опять разлучило двух самых страстных искателей тайны Таро.
Глава 13
Путь в ночи
Лотэйр Кенинсби лежал в постели и не мог уснуть. Почему-то
ему было беспокойно. Хорошо, конечно, что его уложили в постель, опасаясь, как
бы он не простудился… вот только образ Сибил все время стоял у него перед
глазами. Он смутно помнил, что Сибил не только не легла, но и не собиралась
этого делать. А если она на ногах, то он-то почему лежит? Конечно, такая забота
о гостях лишний раз подтверждает порядочность хозяина, чего никак нельзя
сказать о его внуке. Молодой наглец с тупым упорством пытался заполучить эту
несчастную колоду карт. Он и думать не думал, что для него, Лотэйра, это —
единственная память о старом близком друге. Что может знать о подобной дружбе
такой зеленый юнец, как Генри! Да у цыган вообще друзей не бывает — разве только
из собственного племени, бродяги да попрошайки. У Нэнси с такими людьми просто
не может быть ничего общего. Да, внучек не в деда пошел. Не иначе как мамаша
гуляла на стороне — нет, фамилия у них одна и та же, ну, значит, отец… В общем,
в семье не без урода. Вот Аарон Ли — совсем другой человек. Весьма
благовоспитанный. Тем не менее, если войдя в дом, еще не оправившийся от
потрясения м-р Кенинсби принял его заботы и опеку, то теперь, час спустя, он
вынужден констатировать, что подобное обращение его не устраивает. Не настолько
уж он стар, чтобы обращать внимание на какую-то метель.
