Аарон, прихрамывая то ли от боли, то ли от страха, неохотно
последовал за ней. Анабель, убежденная, что чем ближе к мисс Кенинсби, тем
безопаснее, двинулась следом, стараясь только не обогнать хозяина. Почему-то ей
казалось, что мисс Кенинсби не одобрит подобного нарушения субординации.
Поэтому, прикусив губу и нервно одергивая рукава на запястьях, горничная
придержала себя и лишь завороженно следила, как высокая уверенная женщина
выходит из гостиной и оказывается среди…
… среди сил и фигур танца. Выйдя наконец в коридор, Анабель
очутилась среди множества незнакомых людей и предметов. Она даже не сразу
охватила взглядом их вереницу, и только потом, переведя дух, заметила, как
преобразился весь дом. Стены, лестница, двери, потолки ожили. Их составляли,
насколько она могла различить сквозь снег и туман, какие-то бесчисленные формы.
Они беспрестанно двигались, скользили и перетекали друг в друга. Из цветов
преобладал черный, но то и дело возникали пятна серого, серебряного,
огненно-красного. Темные столбы земли вздымались на месте стен, их пронзали
горящие мечи, из огромных древних чаш лилась вода, серые жезлы разбивали чаши.
Анабель вскрикнула, и мисс Кенинсби обернулась. Это движение
призвано было успокоить бедную служанку, но привело к неожиданным последствиям.
Мисс Кенинсби, воплощавшая для Анабель надежность и спокойствие, вдруг
раздвоилась у нее на глазах. Служанка увидела странную пару: женщину и мужчину
в просторном белом плаще и с короной на голове. Словно в танце, эти двое
двинулись вперед — и король, а может, император, обернулся через плечо. Анабель
почувствовала слабость в ногах, но под грозным взглядом сверкающих глаз
встряхнулась и собралась с духом. У нее здесь дела, напомнила она себе; если
буря прекратится, коридор придется убирать. И она должна быть здесь, надо же
кому-то наводить порядок. Вспомнив о долге, она как-то сразу забыла
повелительный взгляд, и владыка трудов земных исчез для нее, потому что и сама
Анабель заняла свое место в той иерархии сил, к которой принадлежал Император.
Анабель сосредоточилась на простой и привычной мысли: «Если
буря кончится, понадобится убраться в доме — навести порядок. Слишком много
этих лишних сияющих фигур, они все время застят мисс Кенинсби, не должно быть
такого в доме, да еще в самом начале Нового года… Нельзя такого допускать. Вот
подождите, кончится буря…».
Нэнси смотрела вниз с верхней площадки лестницы. Посреди
коридора она видела тетю Сибил, вокруг нее танцевали символы воды и ветра.
Нэнси открыла рот. Зрелище заставило ее забыть о Джоанне. В этот момент Сибил
повелительно подняла правую руку.
Нэнси помнила этот жест: однажды, не очень давно, отец
пришел с работы усталый и сильно простуженный, а они с Ральфом как раз скакали
под музыку — так вот, тетя проходила мимо и мгновенно остановила веселье тем же
самым жестом. Она не сказала ни слова; повелительно поднятая рука сама собой
призвала их к послушанию. Тогда безудержная пляска оборвалась на середине, они
принялись болтать, но разговаривали при этом почему-то шепотом. Нэнси
улыбнулась воспоминанию и тут же улыбнулась снова, видя, как послушно стихает
снежный вихрь. Сибил не опускала руку. Нэнси машинально проследила за ее
взглядом и обнаружила Джоанну и Генри. Теперь они сошлись лицом к лицу.
Однако Генри смотрел мимо Джоанны, не замечая грозных
огненных сполохов, мечущихся в старческих руках. Он смотрел на Нэнси, смотрел
так, как не смотрел никогда прежде, потому что впервые видел девушку, вошедшую
в танец Таро и вернувшуюся обратно. Она тоже смотрела на него и смеялась,
протягивая обе руки ему навстречу. Еще мгновение влюбленные ласкали друг друга
глазами, а потом не выдержали и одновременно сорвались с места. Пробежав
несколько шагов, Нэнси и Генри встретились как раз по левую руку от Джоанны.
— Ты в порядке? — только и спросил Генри, крепко обнимая
ее.
— А ты, милый? — Нэнси с тревогой заглядывала ему
в глаза.
— Я? — переспросил он. — О, да, и я
тоже. — Генри словно только теперь осознал новую опасность. — Беги
же, беги скорее. У нее в руках карты, она может натворить невесть что. Беги,
моя самая лучшая, моя драгоценная. Я сам с ней разберусь.
— Ты так хорошо это делаешь! — Нэнси не
удержалась, чтобы не поддразнить его. — Нет, дорогой, тебе нельзя
позволять разбираться ни с кем, кроме меня.
Звенящий, переливчатый голос заставил Генри забыть об опасности.
— Почему же? — не удержался он.
— Да потому, что пока у тебя есть только моя любовь.
Это твой единственный дар. А ты хочешь большего?
— Но ведь и у тебя он есть…
— Ты еще не дал мне его, — улыбнулась
Нэнси. — Только не торопись с этим. Любовь — вообще дело нелегкое, и твоя
любовь — не исключение. Милый, по-моему, тетя Джоанна очень сердится. Давай
поговорим с ней вместе.
На лестнице стояло полуобнаженное существо, искры и огоньки
пламени срывались с лихорадочно метавшихся рук. Карты между пальцами Джоанны
жили собственной жизнью — так же, как прошлым вечером они жили в руках Нэнси.
Но старуха не смотрела на них. Ослепленная ненавистью, она озиралась по
сторонам и проклинала весь тварный мир, отнявший у нее жертву, вместилище
скрытого бога. Теперь у нее осталось единственное оружие — магический огонь.
Двое влюбленных и Сибил видели, как отчаяние и страсть все полнее овладевают
Джоанной. Она причитала о потерянном ребенке, призывала его вернуться,
проклинала врагов, скрывавших его. Влюбленные крепко держались друг за друга,
Сибил все еще не опускала руку, смиряя силы, которые могли обернуться снежными
зарядами или вынырнуть из центра вихря в человеческом облике. В треугольнике
этих звучавших в унисон душ метался и молил голос Джоанны. Нэнси хотела заговорить,
успокоить, утешить ее, но не посмела. Она боялась услышать ответ. Джоанна
кричала так, как кричали ведьмы на кострах, когда пламя уже охватывало их.
Наверное, они так же призывали невесть кого, и неведомые имена поражали
воображение слушателей.
Однако Нэнси представлялись не ведьмы и не вопли из пламени;
она слышала человеческий зов. Сквозь шквал проклятий она различала плач, идущий
из самых глубин мироздания. Она стиснула руку Генри; звучание этого всемирного
горя подавляло, и она искала поддержки. На краю спуска замерло древнее
страдание, человеческое сердце жаловалось и причитало, жаловалось людям,
которые не могли помочь, богам, которые не подавали знака, потому что они-то
как раз и были потеряны. «А-а-а», — длился стон-вопль, и что-то исчезло бесповоротно;
«а-а-а» — и младенец умер. Сами боги подняли вечный плач о нем, потому что они
вечносущи. Джоанна рыдала от ненависти и муки утраты. В ее плаче соединились
все человеческие упования, оказавшиеся напрасными. Литания тоски и боли
поднималась вверх, словно сама земля взывала к вселенной, и навеки бесприютный
земной шар катился и катился по кругу, вращаясь вокруг собственной оси и плача
о себе; и космос был лишь эхом этого плача, а время — мерой рыданий.
