Глава четырнадцатая
Красная машина Ингрид, похожая на камбалу, по-прежнему находилась на стоянке бара у Маринеллы, видно, ее сочли слишком шикарной, чтобы угнать, вряд ли в Монтелузе и провинции нашлось бы много подобных.
– Бери свою машину и поезжай за мной, – сказал Монтальбано. – Возвращаемся на Капо-Массария.
– О боже! Зачем? – Ингрид насупилась – ей совсем туда не хотелось, и комиссар прекрасно ее понимал.
– В твоих же собственных интересах.
В свете фар, тут же погашенном, комиссар заметил, что ворота виллы открыты. Он вышел, приблизился к Ингрид.
– Подожди меня здесь. Выключи фары. Ты не помнишь, когда мы уходили отсюда, мы закрывали ворота?
– Хорошо не помню, но мне кажется, да.
– Разверни машину, и без большого шума.
Она развернулась, капот машины теперь смотрел в сторону шоссе.
– А сейчас слушай меня хорошенько. Я пошел туда, а ты лови каждый звук. Если услышишь, как я кричу, или почувствуешь, что здесь что-то не так, недолго думая уезжай, возвращайся домой.
– Думаешь, там внутри кто-нибудь есть?
– Не знаю. Ты делай так, как я тебе сказал.
Из машины он взял сумку Ингрид, а также пистолет. Стараясь ступать беззвучно, спустился по лестнице. Входная дверь на этот раз открылась легко и беззвучно. Комиссар переступил порог, зажав в руке пистолет. В гостиной темнота была слегка рассеяна свечением моря. Ударом ноги Монтальбано распахнул дверь ванной и затем по очереди все остальные, чувствуя себя пародией на героя американских телефильмов. В доме никого не было, а также не было никаких признаков того, что кто-нибудь успел здесь побывать. Вскоре комиссар убедил себя, что сам же и забыл запереть ворота. Он открыл окно гостиной, глянул вниз. В этом месте Капо-Массария выдавался в море, будто нос корабля. Там внизу должна была быть пучина. Засунув в сумку кое-какое столовое серебро и массивную хрустальную пепельницу, он раскрутил ее над головой и пустил из окна – теперь ее вряд ли легко будет найти. Затем из шкафа в спальне выгреб все, что принадлежало Ингрид, вышел, не забыл проверить, хорошо ли заперлась входная дверь. Когда комиссар поднялся на верхнюю ступеньку лестницы, его ослепили фары Ингрид.
– Я же тебе велел выключить фары. И почему ты опять развернула машину?
– Если б вдруг что случилось, я бы не смогла бросить тебя одного.
– Держи, вот твои вещи.
Она взяла их и кинула на соседнее сиденье.
– А сумка?
– Я ее зашвырнул в море. Теперь давай домой. У них больше ничего против тебя нет.
Ингрид вышла, приблизилась к Монтальбано, обняла его. Постояла так немного, положив голову ему на грудь. Потом, не глядя на него, села в машину, выжала сцепление и умчалась.
У самого въезда на мост через Каннето комиссар увидел почти перекрывавший дорогу автомобиль, рядом с которым, закрыв лицо руками и упершись локтями в крышу, стоял на нетвердых ногах человек.
– Случилось что? – спросил Монтальбано, притормозив.
Человек обернулся: лицо в крови – кровь капала из раны прямо посреди лба.
– Гад один, – ответил он.
– Не понимаю, объясните получше. – Монтальбано вышел из машины и подошел к человеку.
– Да еду я себе, и какой-то сукин сын меня подсекает, чуть из-за него с дороги не вылетел. Тогда я вскипятился, ясное дело, и погнался за ним, сигналил ему, врубил дальний свет. Так он в один момент тормознул и встал поперек дороги. Вылезает, в руке у него чего-то, я не разобрал, думал – оружие, душа у меня в пятки. Идет ко мне, а у меня стекло было опущено, и – здрасьте пожалуйста – звезданул меня этой хреновиной, потом уже до меня дошло, что это у него гаечный ключ был.
– Вам помочь?
– Не-е, кровь унялась почти.
– Хотите заявить в полицию?
– Не смешите меня, а то башка болит.
– Отвезти вас в больницу?
– Слушайте, занимайтесь вы, елки-палки, своими делами.
Монтальбано уже не помнил, когда ночью спал по-человечески, как Господь повелел. Теперь мешала эта стервозная боль сзади, в затылке, которая не давала ему покоя, томила, независимо от того, лежал ли он на животе или на спине; боль продолжалась – глухая, надоедливая, ровная, без острых приступов, что было, может, даже хуже. Включил свет – четыре. На тумбочке еще лежали мазь и сверток бинта, которые он принес для Ингрид. Он взял их, перед зеркалом в ванной помазал чуток затылочную часть шеи, вдруг да поможет, а потом обмотал шею бинтом, кончик которого закрепил куском лейкопластыря. Обмотал, наверное, слишком туго, голова поворачивалась с трудом. Оглядел себя в зеркало. И вот тогда ослепительная вспышка озарила его мозг, она затмила даже свет в ванной. Ему представилось, что у него, как у героя комиксов, вместо глаз рентген, проникающий в суть вещей.
В гимназии у них был старенький священник, преподаватель закона Божьего. Раз он сказал: «Истина – это свет».
Монтальбано был учеником непоседливым, учился через пень-колоду, сидел всегда на последней парте.
– Тогда, значит, в доме, где все говорят правду, за электричество меньше платить надо.
Это он заметил вслух, за что и был выгнан из класса.
Теперь, через тридцать лет с гаком, он мысленно попросил прощения у старого священнослужителя.
– Ну и отвратительный у вас сегодня вид! – воскликнул Фацио, как только он появился в комиссариате. – Плохо себя чувствуете?
– Отстань, – был ответ Монтальбано. – Что-нибудь новое по поводу Гамбарделлы?
– Ничего. Сгинул. Я так соображаю, что мы найдем его в чистом поле, обгрызенного собаками.
– Что-то было, однако, в тоне бригадира, показавшееся Монтальбано подозрительным, слишком долго они были знакомы.
– Что стряслось?
– Стряслось то, что Галло поехал в травмопункт, руку себе покалечил, ничего серьезного.
– Как это произошло?
– На служебной машине.
– Опять несся? Врезался во что-нибудь?
– Да.
– Тебе что, повитуха нужна, чтоб слова из тебя тянуть?
– Ну, я послал его срочно на базар, там была потасовка, и он полетел на всех парах, знаете, как обычно. Его занесло, и он врезался в столб. Машину отбуксировали в наш автопарк в Монтелузе, дали нам другую.
– Раскалывайся, Фацио: нам порезали покрышки?
– Угу.
– И Галло не посмотрел сначала, как я вам сто раз наказывал? Как вам вбить в голову, что резать нам покрышки – это национальный вид спорта в нашем паскудном городишке? Передай ему, чтоб сегодня в управлении не появлялся, а то я, как его увижу, ему морду набью.
