Слушать вопли впавшего в истерику Ольшанского не было никаких сил. Костян плохо соображал, что происходят, чего хотят Ольшанский и его прихлебатели. Грохнуть Кота? Они могли пустить пулю ему в лоб еще пять, десять минут назад. Поучаствовать в этом представлении с долларовыми банкнотами?
— Хватит, — вдруг крикнул Ольшанский. — Вам бы только хорошего человека обидеть. Ну, какого хрена вы ржете? Чего тут смешного? Оставьте его.
Он шагнул вперед, провел ладонью по волосам Кота. Смех, гул голосов стихли. Парни отступили от своей жертвы.
— Досталось человеку ни за хрен собачий, — Ольшанский покачал головой. — Хотели посмеяться, но шутка получилась неудачная. Извини, мужик, что так вышло. Забудем?
Кот стоял на коленях, выплевывая изо рта слюнявые бумажки.
— Времена сейчас тяжелые, — продолжил Ольшанский. — А юмора не хватает. Видишь мою бригаду, какие из них юмористы?
Ольшанский обвел взглядом своих приятелей, криво усмехнулся. Переложил оружие в правую руку и, широко размахнувшись, со всей силы саданул им по затылку Кота. Кто-то засмеялся, кто-то скорчил плаксивую рожу. Костян упал на грудь, провалившись в бездонный колодец темноты.
Иван Глотов перестал выть и стонать. Он стоял на коленях, забыв обо всех унижениях, о своей боли, о простреленной ноге. Из рассеченной брови капала кровь, заливая левый глаз. Но он не обращал внимания на такие пустяки. Он думал о главном. А главное сейчас — спастись, выжить. Из внутреннего кармана пиджака он вытащил цветную фотографию светловолосого мальчика лет шести в матросском костюмчике. На обратной стороне карточки крупными неровными буквами было выведено: «Любимому дедушке от Пети».
— Я боюсь боли, — путаясь в словах, повторял Глотов. — Я боюсь боли… Это мой внук. Пожалуйста. Я уеду отсюда навсегда. Я еще пригожусь. У меня есть немного денег. Пожалуйста, я ранен…
— Не ври, не так уж тебе больно.
Ольшанский стоял над Глотовым, вглядываясь в его синюшное лицо, вылезшие из орбит глаза, в фотографию внука. Перекладывая пистолет из руки в руку, он, казалось, раздумывал, как поступить.
— Прошу… — всхлипывал Глотов. — Не за себя. Ради внука. Он хороший мальчик. Если меня не станет, кто позаботится о Пете? У него нет отца. Мать шляется по кабакам. Ей плевать на ребенка. Господи, Виктор Иванович, я вам ноги мыть буду…
Ольшанский, словно подводя итог своим раздумьям, плюнул на пол. Опустил пистолет в карман плаща.
— Ладно, не унижайся, — он брезгливо поморщился. — Только ради него, ради этого пацана… Паскудный у него дед. Зато живой.
— Спасибо, Виктор Иванович, — Глотов заплакал. — Я вас… Я за вас в огонь и в воду…
— Живи, — процедил сквозь зубы Ольшанский. — Но, как говорится, помни. И не меня благодари. Не надо. Я этого не люблю. Его, внука, благодари.
Глотов сделал попытку на коленях подползти к своему хозяину, поцеловать ему руку. Но Ольшанский отступил на пару шагов, брезгливо спрятал руки за спиной.
— Все, парни, по машинам, — скомандовал он. — Гена, мобильником не пользуйся. Остановишься у бытовки, где валяется тот старик ханыга. Там протянут кабель, значит, должен быть и телефон. Позвонишь в местную ментовку. Скажешь, что зашел справить нужду в подземный гараж на улице Речников, в недостроенный дом. А там труп. Еще теплый. Видимо, бандитская разборка или что. Пусть срочно выезжают. И положишь трубку.
Натянув на правую руку перчатку, Ольшанский вытащил из кармана пистолет. Глотов стоял на коленях. Не в силах унять слезы, он всхлипывал, еще до конца не веря в свое чудесное спасение. Ольшанский приподнял ствол и от бедра трижды выстрелил в залитое кровью лицо Глотова. Протерев пистолет носовым платком, он подошел к Коту и вложил ствол в его правую руку. Затем оглянулся по сторонам, сел в джип, хлопнул водилу по плечу.
— Трогай.
Следом, подняв облако въедливой цементной пыли, из гаража выскочил «мерседес». Через несколько секунд все звуки стихли.
Ошпаренный выбрался из своего укрытия. Мельком взглянул на Глотова. Широко расставив ноги, он лежал грудью на бетонном полу. Голова повернута набок. Глаза закатились, рот казался неестественно огромным, а подбородка просто не было на месте. Пуля девятого калибра, выпущенная почти в упор, вырвала нижнюю челюсть. Фотография внука плавала в луже крови. В свете люминесцентных ламп лужа отливала насыщенным голубовато-синим цветом.
Димон подскочил к Коту, взял пистолет и сунул его во внутренний карман куртки. Похлопал Костяна по щекам. Никакой реакции. Ухватив Кота за плечи, попытался приподнять его.
— А ты тяжелый, — прошептал Ошпаренный. — Ну, бляха, если я тебя допру на себе хотя бы до забора…
— Ай, — прошептал Костян. — Башка… Меня что, поезд переехал?
Через пару минут Димон тащил Кота по узкому темному коридору к запасному выходу. На улице стало немного легче. Утопая в грязи, натыкаясь на битые плиты и кирпичи, кое-как дотюкали до вросшего в грязь трактора на гусеничном ходу. Передохнули минуту. Костян пытался собраться, переборов головокружение, стал сам перебирать ногами, даже ни разу не упал. Ошпаренный, усадив Кота на гусеницу трактора, вытащил мобильный телефон, набрал номер.
— Ты сейчас где? — прокричал он в трубку, услышав голос Лехи Киллы. — Не слышу… Громче. Тогда вот что, садись в тачку и дуй к Балашихе. Там указатель на въезде в город. Развернешься и остановишься напротив нет
— Чего случилось?
— Подберешь нас с Котом.
— Где вы? Я могу подъехать на место.
— Сам не знаю где. На какой-то долбаной стройке в Балашихе. На какой-то улице. Речников или говнюков… Тут темно, как у негра… И ехать сюда уже нельзя.
— Ты чего мелешь? Вы как, вмазали по пузырю, что ли? Дай мне Кота.
— Пошел ты! У нас менты висят на заднице, — пролаял Димон. — Вот-вот прихватят. Кот сейчас не в форме. Леха, скорее… Ноги в руки и в Балашиху. На полном газу.
Стометровку до тыльной стороны забора прошли минут за десять. Где-то вдалеке уже запели сирены милицейских машин. Через лаз в заборе выбрались на тропинку, петлявшую вдоль кочковатого пустыря. В темноте наверху гудели провода высоковольтной линии. На открытом месте туман немного рассеялся, стали видны окна трехэтажного дома, фонарь у дороги. Выбиваясь из сил, Димон шагал вперед, подставляя плечо Коту, ноги которого заплетались в косичку.
Дорога оказалась пустой. В палисаднике возле дома стоял москвичонок, которому подпорки из деревянных чурбанов и кирпичей заменяли колеса. Ошпаренный пытался усадить Кота на бордюрный камень, но Костян почему-то не хотел садиться. Теперь он уже мог без посторонней помощи стоять на ногах, но гнулся даже от порыва ветра, готовый вот-вот грохнуться на асфальт. Костян взмахивал руками при каждом шаге, хватался за голову, в который раз проверяя, цела ли затылочная кость, не хрустит ли, как сухое печенье.
— Черт, черт, — повторял Ошпаренный. — Бляха, черт…
