– Я боюсь задавать такие вопросы. По этическим соображениям. У меня нет на это права.
– Будем считать, что я сама себя спрашиваю. У отца была на этот счет своя теория. «Господи, почему ты помешан на деньгах? – спрашивал он и Грача. – Твое призвание – ростовщичество. Сидеть в лавочке и караулить человека, который отдаст в заклад последние подштанники. Но вместо этого ты зачем-то получил диплом учителя. Слава богу, что ты ни дня не работал по специальности, иначе из твоих учеников получились бы такие же нравственно тупые ростовщики». Павел слушал эти оскорбления и усмехался, но никогда не возражал. Отец говорил, что мне, его дочери, Бог дал ум, что я всего могу добиться сама, если захочу. А денежные подачки меня только испортят, избалуют, отучат работать. Но у меня другая точка зрения. Просто Павла отец любил, а меня – нет.
– Простите, я совсем не хотела лезть в вашу личную жизнь. – Дорис поднялась со стула. – Спасибо за время, которое вы мне уделили. Вообще-то я хотела поговорить о творчестве Лукина. Но, кажется, сегодня вы не в настроении.
– Мне творчество отца до лампочки, – со злостью бросила Елена. – Ну, видела пару его спектаклей. Неплохо, местами интересно. Это все, что я могу вспомнить.
Она проводила Дорис до лифта и почему-то снова расплакалась.
Павел Грач назначил встречу на пляже в Серебряном Бору. Дима Радченко прибыл на место раньше назначенного часа, но Грача нашел не сразу. Мокрый, только что после купания, тот появился со стороны реки. Видно, что он не первый день принимал солнечные ванны. Кожа покрыта ровным золотистым загаром, руки сильные, мускулистые. Дело немного портил округлившийся живот, заплывшая жиром талия и четко обозначенные залысины.
Он шагал неторопливо, выбрасывая вперед ноги, останавливался и брел дальше. И только опустившись на расстеленное полотенце, обратил внимание на Радченко, уже успевшего поменять брюки и офисные ботинки на плавки и резиновые тапочки.
– Ты, что ли, адвокат Радченко? – Грач растянулся на спине, нацепил на нос солнечные очки. – Купаться пойдешь?
– Чтобы тут купаться, надо поллитру выпить, для храбрости, – ответил Радченко. – А я бутылку забыл на работе.
– Вода и вправду паршивая, грязная. А вчера утопленника прямо вот в том месте из воды вытащили. Да, многие брезгуют… А я купаюсь, ко мне зараза не липнет. – Привстав, Грач вытащил из сумки бутылку пива и, присосавшись к горлышку, выдавил из себя: – Я свои требования изложил. Могу добавить одно: даю Дорис неделю, чтобы собрать деньги. Семь дней – это много. Но если она возьмет билет на самолет и улетит – только себе хуже сделает. Через Интернет все друзья и работодатели узнают, что она воровка. В тюрьму ее не посадят, поскольку противозаконные действия совершены на территории другой страны. Вы и без меня знаете.
– Знаю, – кивнул Радченко. – Но спуститесь с небес на землю. Два лимона за какую-то там тетрадку, в которой неизвестно что написано, – это чересчур.
– Вы так считаете? – усмехнулся Грач. – На кону не только тетрадка. Пойми, чудак, я не жажду ее крови. Но могу пообещать, что человеческая жизнь для вашей подопечной будет кончена навсегда. Ни работы, ни контрактов на новые книги. Бывшие друзья будут шарахаться от нее, как от прокаженной. У них в Америке так: один раз серьезно оступился – и больше не поднимешься. Будешь лететь в пропасть всю жизнь, но так и не увидишь настоящего дна. И она это понимает не хуже меня.
– И все равно…
– Подождите, Дима. Через год она продаст свой прекрасный дом в Стейтен-Айленде, на берегу океана, потому что погрязнет в долгах, и переедет в какую-нибудь дыру. Даже не в Квинс, а в Бронкс. А дальше… Или Дорис сопьется, или ее зарежет из-за пары долларов какой-нибудь придурок. Разве два миллиона баксов – высокая цена за жизнь привлекательной и успешной женщины?
– У нее нет таких денег, – поморщился Дима.
Но Грач не слушал; он засмотрелся на молодую красотку, чьи прелести прикрывали два лоскута, которые человек с богатым воображением не назовет купальником. Затем процитировал, вслух отвечая на свои мысли:
– «Есть женщины в русских селеньях» – так писал поэт Некрасов. Впрочем, женщин и в городе хватает… О чем это я? Да, да… Ваша подопечная обокрала мертвеца. И это даже не кража, а много хуже. Это мародерство. Итак… Второе условие – возврат дневника. Дневник для меня – это реликвия. Самая дорогая, можно сказать без преувеличения, бесценная вещь, доставшаяся от покойного отца.
– Дорис не говорила вам, что в коридоре гостиницы на нее напали? Хотели отобрать эту, как вы метко выражаетесь, реликвию. Она вынуждена была принять меры безопасности. Переехала в другой отель и отправила почтой дневник самой себе, но на старый адрес. Теперь ждет его.
– Я в эти россказни не верю, – помотал головой Грач. – Дневник наверняка уже продан и перепродан. Найти покупателя несложно, если вращаешься среди богатых людей. Но я сделаю шаг навстречу, хоть эта воровка и не оценит мой широкий жест. Жду ровно неделю. Есть вопросы?
– Как вам пришло в голову установить камеру наблюдения на даче в кабинете отца и писать все, что там происходит? – спросил Радченко. – Создается впечатление, будто вы кого-то хотели за руку поймать. Уличить в воровстве.
– Быть осторожным меня научила жизнь, – сплюнул сквозь зубы Грач. – Когда отца не стало, на дачу зачастили какие-то приятели, собутыльники… Являлись без приглашения целыми пачками: здрасьте, мы приехали. Из них я мало кого встречал, когда отец был жив. И первым делом все ломились в кабинет. Не терпелось взглянуть, так сказать, на творческую лабораторию великого режиссера. Честно говоря, мне не хотелось видеть эти морды. Разговаривать с ними не хотелось. Но я подумал: что бы сказал отец, если бы узнал, что его приятелей не приглашают в дом?
– И вы по доброте душевной…
– Да, я пускал людей. Даже не приглядывал за ними. Ну, конечно, убрал из кабинета наиболее ценные вещи: дневник и записные книжки. А как-то стал считать отцовы зажигалки, он их собирал, вижу – трех штук не хватает. И книг стало меньше, и фотографий. Каждый норовил хоть что-то отщипнуть. Ну, я и поставил камеру. Двух довольно известных людей поймал на воровстве и заставил вернуть вещи. Они совали деньги, просили не предавать огласке и всякое такое. Разумеется, деньги я не брал. Если объясняться образным языком, эти воры возвращали не вещи, а память. Память о великом человеке, чей труд еще не оценен современниками. Если я не сохраню, не сберегу все то, что оставил отец, кто сделает это за меня?.. – Грач зажмурил глаза, словно собирался пустить слезу, но вместо этого вытащил из сумки еще одну бутылку пива. – Еще есть умные вопросы?
Пришла мысль, что дипломатические переговоры с Грачом окончились безрезультатно. Впрочем, они еще встретятся через неделю. За это время горячая голова Грача немного остынет, и он поймет, должен понять, что загнул слишком высокую цену. Радченко уже заказал два билета на завтрашний поезд до Воронежа, где живет и работает Фазиль Нурбеков, директор завода пластмасс, к которому по ошибке попал дневник покойного режиссера.
