У меня как раз была Сашенька из кордебалета, она опаздывала к мужу, торопилась очень, уже расстелила простыню на диване и сняла нижнюю юбку. Поэтому я скомкал разговор, не сказал этому придурку того, что следовало сказать. Поднимая этот гребаный спектакль, я грыжу заработал. А он говорит – «легковесно».
А Сашенька оправдывает мои надежды, старается. Надо завтра узнать, где продают хорошие занавески. 20 декабря».
«Современный зритель, который ходит в театр, чтобы немного побалдеть, тепло, даже с восторгом примет любую халтуру под брендом «Сергей Лукин». Но почему я должен опускаться до уровня быдла? Если бы я поставил целью побольше заработать, то не стал бы напрягаться. Взял бы того же Яхонтова, наскоро слепил постановку, в которой заняты три мужика и одна баба – все актеры известные. А затем проехался бы со спектаклем по крупным городам России, по Европе и Америке, где иммигранты еще помнят мое имя.
Есть два беспроигрышных жанра: современная комедия и драма на еврейскую тему – как их гнобили и притесняли при всех режимах, при любой власти. Никаких декораций, костюмов. Грим потребуется, когда артист явится на спектакль с сильного перепоя. Через полгода я бы вернулся в Москву богатым человеком.
Тогда зачем я иду сложной и трудной дорогой? Что мне нужно: деньги, слава, самоуважение? Все это ерунда. Просто я не могу по-другому». Даты нет.
«Вчера был на похоронах Васи Пахоменко. Шел дождь со снегом, народу собралось мало. Гроб опустили в неглубокую яму, наполовину заполненную дождевой водой. Кое-как закидали раскисшей глиной. По случаю смерти большого актера газеты отделались крохотными некрологами, пару заметок в Интернете видел. Из городской администрации прислали облезлого козла, который что-то проблеял на гражданской панихиде, а когда нес гроб, поскользнулся и чуть не упал в грязь. Жаль, что не упал. Лучше бы из администрации дали денег на памятник.
На выходе с кладбища столкнулись с Вадимом Жуковым. Он всегда опаздывает на все мероприятия. Что на похороны, что на свадьбы. Обнялись, чуть не заплакал от радости, что меня видит. Хоть Вася и гомосек, но человек хороший и режиссер не самый слабый. Не его вина, что без работы уже пять лет болтается. Я сказал, что угощаю. Пусть видит, что такие парни, как я, просто не умеют зазнаваться, задирать нос, разыгрывая из себя великого деятеля культуры.
Поехали в ресторан Дома литераторов, взяли полкило коньяка на нос. Потом еще добавили… Последнее, что помню: ехали куда-то в тачке…
Открываю глаза, большая полутемная комната. Лежу на широкой кровати совершенно голый. Первая мысль была, что Жуков меня, пьяного, поимел. Так сказать, воспользовался ситуацией и моим беспомощным состоянием. Испугался так, что волосы на заднице встали дыбом. Сердце забилось, словно собачий хвост. Господи, где ты? Но тут из соседней комнаты появляется Валя Бескова, в чем мать родила. Оказывается, я к ней среди ночи завалился, попросил приютить. Весь трясся от страху, божился, что гомосеки за мной гонятся.
Да, пить надо меньше, а закусывать плотнее. А то ни хрена не помню, кого хоронил, с кем пил и с кем спал». Даты нет.
«Опять приходил этот гад. Опять ему нужны деньги. И опять астрономическая сумма. Скоро я удавлю этого сукина сына. Или сам в петлю полезу. Я не мог сказать «нет».
«Зашла Петрова, эта старая развратница. Дневную репетицию перенесли, а в гримерной ей скучно. Ничего в этом мире не меняется с годами. Задница у Петровой, как и прежде, хорошая, выпуклая и крепкая, а грудь по-прежнему плоская. Хочешь схватить за сиську, а хватаешь воздух. Этот диван когда-нибудь доконает меня своим жутким скрипом. Весь театр слышит этот звук. И пора уже повесить занавески на окна. Надоело устраивать бесплатный стриптиз. 10 марта».
Радченко проснулся от тишины. По стыкам рельсов не стучали колеса, не слышно голосов и шагов в коридоре. Через узкую щель между опущенной клеенчатой жалюзи и рамой окна пробивался тусклый утренний свет. Поезд, видимо, стоял уже долго. Дима посмотрел на циферблат часов: четыре сорок утра. Он сел на полке, взял со стола и положил в портфель папку с текстом дневника. Наверное, какая-то крупная станция, раз такая долгая остановка. Он поднялся, тихо, чтобы не разбудить Дорис и Поповича, и вышел в коридор, неслышно прикрыв дверь. Не встретив никого, прошел в тамбур. Одна из дверей была открыта, Дима спустился на платформу и встал рядом с молодой проводницей, одетой в форменную голубую рубашку.
Это была не крупная станция, а какой-то полустанок, на котором останавливаются только местные поезда. Здание вокзала, совсем крошечное, и семафор с красным огоньком тонули в густом тумане, выползавшем из-под насыпи и глубокого оврага. Проводница молча смотрела куда-то вперед, в сторону станции, где на перроне стояли люди и фургон с красным крестом на кузове. Ее лицо оставалось напряженным, губы плотно сжатыми.
Впереди, у соседнего вагона, можно разглядеть неподвижные серые силуэты людей. Тишина стояла почти полная. Люди у соседнего вагона переговаривались вполголоса, но слова тонули в тумане. Еще было слышно, как всхлипывал, подавляя рыдания, какой-то мужчина. И со стороны леса, близко подступавшего к железной дороге, доносился тонкий голос ранней птицы. Радченко повернулся к проводнице и тихо спросил:
– Что случилось? С кем-то плохо?
– Точно не знаю. – Та продолжала смотреть куда-то вдаль. – Бригадир поезда сказал, что в соседнем вагоне в восьмом купе ночью женщину зарезали. Кто-то вошел среди ночи и ударил ее ножом. Проснулся попутчик с нижней полки, и ему тоже досталось.
– Попутчик – это такой дядька в белой рубашке с загорелым лицом? – Дима понял, о ком идет речь. – У него еще чемодан огромный?
– Не знаю. Бригадир сказал: вроде как тот убийца открыл дверь тамбура и спрыгнул на ходу. По пути как раз крутой поворот, и поезд притормаживает. Машинист связался с полицией, но… Ищи теперь ветра в поле. Остановились, чтобы снять с поезда пострадавших.
Двое мужчин в штатских костюмах вывели из поезда третьего и, держа его под локти, повели к станции. Мужчина шел как пьяный, ноги подгибались, а голова безвольно болталась. Затем вниз спустили три чемодана.
Радченко подошел ближе к соседнему вагону и стал смотреть, как санитары выгрузили носилки, на которых закрепили ремнями чье-то тело, накрытое простыней. Поставив свою скорбную ношу на гравий, они перебросились парой фраз с долговязым лейтенантом полиции, застывшим у дверей вагона, и, ловко подхватив носилки, понесли их к фургону. Судя по тому, как легко санитары справились с работой, в простыню была завернута весьма хрупкая женщина. Радченко подошел ближе и обратился к полицейскому:
– Простите, говорят, тут мужчина пострадал. Его фамилия не Прокопенко?
– А ты что, с ним знаком? – смерил Радченко взглядом лейтенант. – Или как?
– В ресторане вчера посидели. – Говорить правду не хотелось, офицер запросто мог снять его с поезда, чтобы задать несколько вопросов в линейном отделении милиции. – Пива выпили, и все знакомство. Знаю только, что он шахтер.
