— Крышу моим бензоколонкам и лично мне обеспечивает одна московская бригада, — продолжил Трещалов. — Тебе не ментов надо бояться, а этих парней. Они тебя из-под земли достанут! И порубят на винегрет. Не боишься?
— Я свое отбоялся, — ухмыльнулся Стерн. — А тебя, смотрю, уже ломает?
Стерн встал, достал из кармана пиджака пластинку «валиума», вылущил из нее пять таблеток, ссыпал их в ладонь Трещалова.
— Выпей. Снимает мышечное напряжение, расслабляет. А утром я тебя укольчик сделаю, тогда и побалдеешь.
Глава четвертая
Варшава, район Охота. 9 августа
Время медленно перевалило за полночь, но в квартире на третьем этаже ничего не происходило. Свет горел в окнах гостиной и на кухне, время от времени на занавески ложились человеческие тени. Дождь разошелся не на шутку, крупные капли барабанили по крыше «шевроле», потоки воды стекали по стеклам, искажая облик окружающего мира.
Улица опустела и теперь с высокого места Колчина просматривалась из конца в конец. На водительском сиденье протяжно вздыхал Густав Маховский, он уже натянул поверх вязаной кофты медицинский халат, повесил на грудь фонендоскоп. Вынужденное безделье тяготило его.
Колчин без малого три часа, отрываясь на короткие перекуры, наблюдал через миниатюрный бинокль за подъездом и окнами квартиры. Каждые четверть часа Буряк выходил на связь и спрашивал об успехах. Но хвастаться было нечем. В половине первого ночи терпение Колчина лопнуло, как надувной шарик.
— Черт, что-то идет не так! — сказал он. — Возможно, ваш хваленый препарат не подействовал на Людовича.
— Подействовал, — уверенно ответил Маховский. — Должен подействовать.
Колчин хотел съязвить, но тут дверь подъезда открылась. Он припал к окулярам бинокля и поморщился, как от кислого. На улицу вышел мужчина средних лет в длинном светлом плаще, а следом за ним — молодая дамочка в короткой черной куртке и серебристых брюках. Мужчина раскрыл темный купол зонта, женщина повисла у него на руке, и серебристые брючки уплыли в темноту. Колчин опустил бинокль.
— Вы не боитесь, что нас расколют с первого взгляда? — спросил он Маховского. — Охранники поймут, что врачи из нас, мягко говоря, никакие. И вся эта маскировка, белые халаты и трубочка на груди, не спасет нас от провала.
— Послушайте, Людовича охраняют какие-то чеченцы. — Маховский снял очки и принялся протирать стекла полой халата. — Эти дети Кавказа живут в Варшаве на птичьих правах, приехали в Польшу или по гостевому приглашению, или по туристической визе. Здесь они по больницам не бегают, докторов на дом не вызывают. Кроме того, врачи «скорой» в любой стране мира в общем-то похожи.
Колчин хотел возразить, но тут из динамиков донеслось тихое постукивание. Значит, кто-то в квартире снял телефонную трубку и набирает номер. Маховский замер.
— Алло, это «скорая помощь»? — Мужчина говорил с заметным кавказским акцентом, с трудом подбирая польские слова. — У человека плохо с сердцем. Совсем плохо. Еле дышит. Приступ, да.
— Кристалл, отправить, — сказал Маховский.
Телефонная беседа оборвалась. Из динамиков донесся голос Буряка.
— Ты слышишь? — спросил Маховский. — Охранник вызывает «скорую».
— Слышу, — сказал Буряк. — Через пять минут выходите. Не волнуйтесь, работайте спокойно. Ни пуха!..
— К черту, — ответил Колчин.
Он посмотрел на наручные часы: без четверти час. Секундная стрелка, светящаяся в полумраке фосфорическим светом, описала круг, еще один круг... Колчин вытащил из-под диванчика кожаный саквояж, расстегнул замок. На дне саквояжа, накрытый газетой, лежал пистолет, рядом запасная обойма и две пары наручников. Колчин переложил обойму в брючный карман, закрыл саквояж, поставил его на колени.
Маховский плавно тронул машину с места, пересек разделительную полосу, остановил автофургон прямо перед подъездом. Снял очки и еще раз протер чистые стекла полой халата. В салоне было прохладно, однако лоб Маховского сделался влажным от пота.
— Пора, — сказал он хриплым придушенным голосом. — Пять минут прошли. Выходим.
— Подожди, рановато, — возразил Колчин. — Еще хоть пару минут подождем.
Маховский, однако, уже распахнул дверцу, вылез из машины. Колчин, чертыхнувшись, потянул боковую дверь на себя, подхватил саквояж и тоже спрыгнул на тротуар. Маховский первым вошел в подъезд. Колчин переступил порог следом за ним, огляделся. Подъезд довольно просторный, но темноватый. Высокие потолки, с сохранившейся кое-где лепниной, широкая лестница с вытертыми ступенями поднимается к лифту. Из почтовых ящиков торчат уголки рекламных буклетов или газет.
Маховский, не вызывая лифта, пошел вверх по лестнице. Колчин с саквояжем двинулся за ним. Жильцы спали, в подъезде было тихо. На площадке третьего этажа Маховский остановился перед дверью двенадцатой квартиры, нажал кнопку звонка.
Открыли сразу. Видимо, охранник, ожидая врачей, уже топтался в прихожей.
Охранником оказался тридцатилетний кавказец, довольно смазливый, с короткой стрижкой.
Кавказец настороженно глянул на Колчина, на саквояж в его руке, словно почувствовал душевное беспокойство.
— Где больной? Что случилось? — деловито спросил Маховский.
— Пожалуйста, сюда. — Кавказец пошел по коридору, показывая дорогу. — Знаете, он поужинал, включил телевизор. Час назад выпил чаю.
— Чаю? — Маховский удивленно вскинул брови. — Поздновато.
— Он всегда пьет чай часов в двенадцать.
Охранник провел гостей в большую изолированную комнату окнами на улицу. Под полутемной, под старину, люстрой стоял круглый стол, накрытый розовой скатертью. На столе — чайные чашки, открытая коробка шоколадных конфет и скомканная салфетка.
В углу, на разобранном диване, лежал пожилой мужчина, накрытый клетчатым шерстяным пледом. Из-под пледа доносились тихие, едва слышные стоны.
Маховский пододвинул стул к дивану, присел на краешек. Кавказец встал у изголовья, потормошил больного за плечо.
— Слышите, это я, Муратбек. Доктор пришел.
Колчин остановился за спиной Маховского, взглянул на часы. Уже четыре минуты, как они вошли в квартиру. Время тает, как сливочный пломбир в жару. Больной застонал, выпростал из-под пледа руки.
Маховский на несколько секунд потерял дар речи, потом откашлялся в кулак, поправил очки и снизу вверх посмотрел на Колчина. На диване, под клетчатым пледом, лежал не Евгений Людович, а совершенно незнакомый человек, тоже кавказец, лет сорока с гаком.
— Задыхаюсь, — прошептал кавказец по-польски. — Не могу больше, умираю...
— Сейчас, сейчас, — растерянно произнес Маховский. Но он явно не мог скрыть замешательства и растерянности. — Сейчас... Как имя больного?
