С последней фотографии прямо на Осколупова смотрела мертвая девчонка. Та самая, из гостиничного номера. Осколупов вздрогнул. Он хотел обернуться назад.
Но Климов опередил это движение.
Перекрестил руки, за короткое мгновение накинул петлю на шею фотографа. И резко дернул струну за концы. Тонкая стальная проволока глубоко впаялась в шею.
Осколупов широко распахнул рот. Парализованный страхом и дикой болью повалился на колени, согнулся. Виском ударился о край журнального стола, содрал кожу. Климов толкнул его бедром в спину, заставил Осколупова лечь на пол. Когда фотограф упал, повалился коленями на его спину.
– Узнал ее? – спросил Климов. – А меня? Меня ты не узнал. Правильно. Темно было. И тебе нужен был не я, а эта несчастная девчонка. На меня ты даже не смотрел. А напрасно, сука, напрасно.
Осколупов пытался просунуть кончики пальцев между шеей и гитарной струной, оттянуть удавку, сделать хотя бы ещё один вдох. Ничего не получилось. Металл все глубже впивался в шею. Врезался в горло, в сонные артерии, в жесткий кадык, в пищевод.
– Ну, теперь тебе весело? – шептал Климов. – Не слышу.
Осколупов застучал ногами по полу. Сдвинул в сторону, едва не уронил штатив фотокамеры. Тогда Климов сильнее натянул струну, а коленом надавил в центр спины противника, точно на позвоночник. Стало слышно, как похрустывают косточки.
– Так ты её душил? Со спины, да? – говорил Климов. – Только не струной, а веревкой. Так?
Чувствуя, что силы на исходе, что от жизни остались считанные мгновения, Осколупов попытался позвать на помощь, крикнуть, что есть сил. Но из горла не вышло даже слабого стона.
От нестерпимой мучительной боли потемнело в глазах. Осколупов ничего не видел, непроглядная темнота наваливалась на него, погребла под собой. Фотограф, не помня себя, что есть силы, впился кончинами пальцев в кафельные плитки пола и обломал ногти на всех пальцах.
– Нравится, подонок? Хорошо тебе, паскуда? Фуфлом тебя в парашу. Нравится тебе это, а?
Климов ещё сильнее натянул струну, сквозь поры на шее проступили капельки крови. Осколупов больше не сопротивлялся. Он обмяк, уронил голову на пол. Климов перевел дыхание, поднялся на ноги, отряхнул колени. Он, ухватив Осколупова за плечи, перевернул его на спину.
Глазные яблоки фотографа сделались розовыми и вылезли из глазниц. По шее словно провели жирную черту бордовой помадой. Посиневший язык далеко вывалился изо рта, изогнулся кверху. Казалось, Осколупов передразнивал своего убийцу, стараясь достать языком кончик носа.
Климов, не захвативший с собой курева, взял с журнального столика пачку сигарет, вытряхнул одну. Прикурил. Он бросил струну на пол. Открыв дверь, неслышными шагами вышел в коридор. Оттуда на задний двор, где за рулем синих «Жигулей» сидел Цыганков.
Приемщица хватилась фотографа, когда в предбаннике образовалась очередь из пяти человек. Люди, рассевшиеся на стульях у стены, стали проявлять нетерпение.
Приемщица дважды громко позвала Осколупова, не дождавшись ответа, встала из-за стола, вошла в фото мастерскую, онемев, остановилась на пороге. Через несколько секунд голос вернулся. Приемщица закричала так пронзительно, что испуганные клиенты повскакивали с мест. Когда первый испуг прошел, бросились смотреть, что случилось за дверью.
Какой– то юркий старикашка профессорского вида, продравшись вперед, наклонился над трупом. Близоруко щурясь, долго смотрел на шею с багровой полосой. Разогнулся, вздохнул, поднял кверху указательный палец.
И огласил свой вердикт.
– Молодому человеку, видимо, перерезали горлышко. Ножичком. Или бритвочкой. Бедняга.
Приемщица закричала ещё тоньше, побледнела и упала в обморок.
Милиция прибыла через десять минут. Не составило труда выяснить прямо на месте, что Осколупов наркоман со стажем, личность известная в определенных кругах. А значит, причины убийства лежат не поверхности: кайфовые не поделили дурь или выручку от продажи героина.
Офицер, снимавший показания с приемщицы, единственного свидетеля преступления, после часа бестолкового путаного разговора выяснил всего одну несущественную подробность. Человек, последним зашедший к тогда ещё живому фотографу, носил кожаные перчатки.
«Ну, а выглядел он как? – спрашивал следователь. – Что собой представлял этот мужик? Какие имел приметы?» «Не знаю, – залилась слезами приемщица. – Я запомнила только эти перчатки. Только на них и смотрела. Будь они неладны».
Глава шестая
За утро Валерий Чайкин, потревоженный соседями, три раза выходил из своей комнаты в общий коридор коммунальной квартиры. Две другие комнаты занимала старуха баба Оля Пантелеева. В одной жила сама, другую сдавала хохлушкам, матери и дочери, торговавшими на ближнем рынке фасолью, семечками и орехами.
Из обстановки в комнате Чайкина сохранилась негодная тумбочка, у которой не хватало одной ножки. Круглый исцарапанный гвоздями стол, табуретка и кронштейн, на котором в прежние благополучные времена висели занавески. И ещё осталось одеяло со сгоревшим углом и голый матрас, несвежий, в желтых бесформенных разводах мочи.
На этом самом матрасе Чайкин, просунувшийся ранним утром, сделал себе укол, и задремал ненадолго. А затем, когда кайф стал проходить, ворочался, пока бока не заболели.
Первый раз Чайкин поднялся, когда хохлушки выволокли в коридор сумки с товаром и, перешептываясь, стали одеваться в прихожей. Чайкин подкрался к двери, резко распахнул её, высунул голову. «Из ваших сумок падалью воняет, у меня в комнате дышать нечем, – выкрикнул он в лицо старшей женщине. – Чем вы там торгуете на своем рынке? Собачьей тухлятиной? Почему я должен через вентиляцию вашим говном задыхаться?»
Хохлушки прижались к стене и замерли. Они боялись молодого человеку, как огня, как стихийного бедствия, но не съезжали на другую квартиру потому, что старуха хозяйка брала за постой совсем недорого. Чайкин добавил несколько крепких выражений, захлопнул дверь и, повернув ключ в замке, рухнул на матрас.
Предстоял тяжелый день. Впрочем, если вспомнить, дни прошедшей недели, даже месяца, все они, как на подбор, тяжелые. Каждое утро начиналось с одного и того же вопроса: где взять денег? Ежедневно Чайкину нужно не менее пяти уколов. Ну, пусть, сегодня не пять, пусть только три. Но три чека нужны обязательно, до зарезу, а в карманах ветер гуляет.
Острожные хохлушки, уже обворованные Чайкиным в первый же день своего пребывания на новом месте, теперь научены горьким опытом. Здесь денег они не держат. Даже большую часть товара, свои поганые семечки, оставляют в платных рыночных камерах хранения.
Бабка Пантелеева гола, как сокола. Пенсия у старухи только через неделю. Да и эти жалкие копейки она домой не приносит, оставляет на книжке. Пару раз Пантелеева уже налетала на кулак соседа и оставалась без пенсии. Отлежавшись после побоев в своей комнате, в милицию не пошла. Опасалась того, что Чайкин, отсидев свои десять суток, вернется злой, как собака, и отрежет ей голову без наркоза. Как и обещал.
