– При чем тут баба? И Комитет солдатских матерей?
– А при чем тут твоя демагогия? Вот что скажу. Я сам в уголовке не первый год. И знаю точно: никто не отмажется, если у обвинения в колоде одни тузы. Два гаврика торчали во дворе и видели, когда ты выходил из подъезда, где жила покойная гражданка Людмила Стаценко. И случилось это в тот самый час, когда и произошло убийство. Они запомнили номер твоей машины. Мужчины серьезные, непьющие. Один – кандидат наук. Другой…
– Я не знаю, каких сраных наук он кандидат, только меня там не было. Понимаете? Я ночевал дома. Один. Я не хожу по всяким сомнительным бабам.
– На квартире пострадавшей найден бумажник и пистоны с твоими пальцами. Сотенные купюры. Отпечатки свежие. Ну, чего еще надо?
– И вы мне не верите, – взвился Рувинский. – Произошла ошибка. Это не моя машина. Не мой бумажник.
– Так все говорят. Хоть бы чего свеженькое придумал.
– И денег моих там быть не могло.
– Быть не могло, но они там оказались. Ладно, ты это все следователю расскажешь, а потом на суде, – Девяткин устало махнул рукой, давая понять, что дальше слушать ему скучно. – Ты мне вот что скажи: эта девчонку, ну, которую ты прибрал… Она хоть стоит того, чтобы из-за нее на казенную баланду садиться? Можешь говорить, тут нет прослушки.
– Бросьте, ни одна баба этого не стоит.
– Ну вот, до тебя начинает доходить. М-да… Жаль, что ты поздно понял эту простую истину. Ты вообще-то ревнивый? Чего между вами случилось? Я не для протокола. Из любопытства интересуюсь. У нее другой мужик нарисовался? А ты сразу за нож, да?
– Господи… Если так дальше пойдет, я скоро с ума спрыгну. Я знал, что менты сумеют в пять минут сшить любое дело. На заказ. Но чтобы так нагло… Слушайте, бога ради, свяжитесь с Олейником. Расскажите ему обо всем. Он не пожалеет денег, чтобы вытащить меня отсюда. Вы неплохо заработаете. Впрочем, что я говорю. Вы обеспечите себе старость… Речь идет о больших деньгах. Я вас умоляю. Хотя бы устройте мне перевод в другой СИЗО.
– Это вне моей компетенции.
– Сейчас ночь. А ночные допросы запрещены законом.
– Когда убийцы вспоминают о законе – это смешно.
– Бросьте пороть ахинею, я не убийца, – Рувинский всхлипнул. – Хоть что-то вы можете сделать? Неужели вам не нужна солидная премия? Неделя такой жизни и вы не получите ни шиша, потому что к тому времени меня вынесут отсюда вперед копытами. И упакуют в сосновый ящик.
Юрист опустил локти на стол, уткнулся лицом в раскрытые ладони. Девяткин терпеливо ждал, когда кончится сцена со слезами. Толкнув Рувинского в плечо, протянул ему свежий платок. Всхлипнув последний раз, адвокат вытер щеки. Девяткин вложил в дрожащую ладонь трубку мобильного телефона.
– На, говори. В телеграфном стиле.
И отвернувшись, стал смотреть в темный угол кабинета. Дозвонившись, Рувинский повторил в трубку все, что сказал пару минут назад, снова пустил слезу. Подумал и добавил, что Девяткин, пожалуй, поможет выйти из сложной ситуации, надо только найти с ним общий язык и не поскупиться.
Через пару минут Девяткин вышел из следственного кабинета, дошагал до конца коридора, где следователь Вадим Кобзев резался в шашки с дежурным офицером.
– Твой клиент освободился, – сказал Девяткин. – Можешь начинать. Построже с ним, но по голове не бей. Голова у него – самое слабое место. Впрочем, ученого учить – только портить.
Кобзев распрямил спину и в предвкушении скорой разминки потер одна о другую ладони, похожие на лопаты.
После полуночи в квартире Девяткина раздался телефонный звонок. Олейник предложил встретиться в одном тихом ресторане и за завтраком обсудить некоторые вопросы, касающиеся дальнейшей судьбы адвоката. Девяткин легко согласился, но перенес обсуждение из перворазрядного кабака в неприметное питейное заведение в районе Замоскворечья.
– Так мне спокойнее, – сказал он. – В этом деле вы ничем не рискуете. В отличие от меня.
Суханов и Зубов вылезли из машины и двинулись вперед по улице. Прозрачное облако набежало на желтую луну, окружающий мир окрасился с холодный серо-голубоватый свет. Споткнувшись о невидимое препятствие, Зубов выругался шепотом, помянув бога, душу и мать. Вытащил из-под куртки плоский фонарик и двинулся дальше. Ноги утопали в песке чуть не по щиколотку, свет фонаря натыкался на стены глинобитных домов, покрытые паутиной глубоких трещин. Справа вход в чей-то двор закрывала разбитая арба с деревянными колесами.
Дальше поперек улицы – остов сгоревшего автомобиля, рядом пара ржавых бочек, заметенных песком. Если приглядеться, заметишь, что крыша автомобильного кузова и бочки, прошитые то ли картечью, то ли автоматными очередями, похожи на сито. Такая тоска и запустение, что, кажется, последний человек тут появлялся лет двадцать назад. Или все двести. Возможно Таймураз прав: в Первомайце нет ни единой живой души.
– Эй, тут есть кто-нибудь? – крик Зубова прозвучал глухо, будто доносился откуда-то из-под земли. Он сам не узнал своего голоса, откашлялся и сплюнул. – Кто есть?
Суханов прошагал по левой стороне улицы метров тридцать и, остановившись возле автомобильного остова, прислушался и пошел дальше. В эту минуту ветер стих, в наступившей тишине он услышал мерный стук своего сердца. Показалось, откуда-то сверху долетел странный металлический звук, будто кто-то переломил надвое охотничье ружье, загнал патроны в патронник, щелкнули затвор и подствольный крюк. Суханов поднял голову, вгляделся в темноту. И не увидел ничего кроме темного неба, россыпи крупных звезд и прозрачного облака, закрывшего луну.
Рифат Гафуров прятался за углом четвертого с краю дома. Он стоял, прислонившись плечом к стене и, чуть выставил вперед руку, зажал в ладони крышку женской пудреницы с круглым зеркальцем посередине. Поворачивая зеркальце, он, оставаясь незамеченным, мог наблюдать за тем, что творится на улице бывшего поселка Первомаец. Джип остановился, не дотянув до него сотни метров. Из машины выбрались двое мужиков, один, в узбекском полосатом халате и тюбетейке медленно двигается по противоположной стороне улицы. На московского гастролера этот кекс в тюбетейке не похож. Видно, кто-то из местных. На плече то ли ружье, то ли карабин.
Второй мужик, что остановился за углом, виден хуже. Не разберешь, русский это или узбек. Оружия у него, кажется, нет, а в руке только полудохлый фонарик. Впрочем, темно, как у цыганки под юбкой, хрен чего разглядишь, тем более через мутное зеркальце, да еще луну туча заслонила. Из чувства осторожности или еще по каким соображениям чужаки выключили фары джипа, даже габаритные огни и те вырубили. Но тут и без света понятно: в Первомаец прибыли не те люди, которых ждали. Или все же те?
Рифат сунул зеркальце в карман. Пятясь задом, отошел подальше от угла и, повернув голову в сторону, тихо крикнул.
– Эй, кто звал? Кто тут? Отзовись.
Услышав незнакомый голос, Суханов вздрогнул. Левой рукой он сжал цевье карабина, палец правой руки положил на спусковой крючок. Почему-то ладони сделались скользкими и влажными, будто намыленными. Эти ночные похождения активно не нравились Суханову, в душе, как навозные черви, копошились дурные предчувствия. Пожалуй, теперь он был готов послушать Таймураза, вернуться обратно и переждать ночь в степи. Но боялся, Зубов поднимет его на смех. Не хочется признаваться в этом даже себе самому, – а страшно.
