– Я хочу пожелать вам доброго здоровья и счастья. – Алла достала платок, готовая прослезиться. – Я помнила о вас все эти годы. Но отец предупредил меня, чтобы я вас не искала. А если кто спросит, отвечала: ничего не знаю о вашей судьбе. И вот вы нашлись…
Стасу Гуляеву этот утренник приятных воспоминаний со слезами на глазах был неинтересен. Утолив голод, он почувствовал, как голова тяжелеет и кружится от водки и духоты.
* * *
Вадим Гурский лежал на чердаке заброшенного дома, приникнув глазами к биноклю с двенадцатикратным увеличением. Рядом, разбросав по сторонам кривые ноги, вытянулся на полу Толик Тузенко. Он таращился на мир через оптический прицел крупнокалиберного карабина и, задумавшись о чем-то, тяжело вздыхал. Лежать было неудобно, жестко. Подстилка из влажной соломы пахла мышами. Кипа пожелтевших от времени газет, сваленных в углу, напоминала о том, что люди бросили этот дом лет десять назад. Сюда даже бродяги не заглядывали, потому что нечем поживиться. И согреться негде: печку разобрали на кирпичи, а бедную хозяйскую утварь растащили.
– Гнилое тут местечко. – Тузенко почесал глаз, натертый о резиновую гармошку оптического прицела. – Как говорят в народе: не баба сгубит, а вши съедят.
– У тебя на уме одни бабы, – не отрываясь от бинокля, сказал Гурский. – Жену, что ли, вспомнил?
– Что жена? – вздохнул Туз. – Вот была у меня подруга, женщина потрясающих форм. Возможно, она возбудила во мне первое и единственное, блин, искреннее чувство. Помню, она любила фруктовые ириски «Мамба». И еще она не носила трусов. Даже зимой. С одной стороны, это очень удобно. Я не про ириски, конечно. Удобно, когда подруга не носит трусов. Захотел и тут же ее – раз… И в дамки. С другой стороны… это как-то негигиенично.
– Говори потише, – сказал Гурский. – Дай людям поспать.
Туз замолчал, к чему-то прислушиваясь. На крыше трепыхались, готовые улететь, куски кровельного железа. Когда налетал порыв ветра, казалось, что наверху кто-то ходит, стуча тяжелыми сапогами. Вскоре стал накрапывать дождь, тяжелые капли, просачиваясь сквозь дырявую крышу, падали на спину и непокрытую голову. В дальнем углу, забравшись в спальные мешки, отдыхали Паша Пулемет и Эльдар Камов. Пулемет громко сопел и, выпуская из груди воздух, шлепал губами, будто выдавал автоматную очередь: ту-ту-ту…
Гурский не замечал ни звуков, ни мелких бытовых неудобств, потому что охота, особенно на человека, дает гораздо больше, чем отнимает. Получаешь лошадиную дозу адреналина, азарт. Душу будоражит запах крови. Его настоящий охотник чувствует издалека, может, за километры. Этот запах не дает спать, заставляет сердце биться быстрее.
Через стекла бинокля Гурский разглядывал заросли осинника, уходящие в глубину оврага. Там, в этой глубине, не угадывалось ни дорожки, ни тропинки. Видно, через этот овраг на ту сторону никто годами не ходил. Судя по запаху, на дне образовалось гнилое болото.
Гурский взял чуть выше и стал рассматривать дом на другой стороне. Сбитый из потемневших досок, крытый железом, внешне он ничем не выделялся среди местных хибар. Дом обнесен забором с трех сторон, с четвертой стороны – непроходимый овраг. Возле дома какие-то сараи и банька, похожая на собачью конуру. Вот на крыльцо дома вышел старик, обутый в резиновые галоши. Он едва тащил два полных ведра, шел осторожно, стараясь не расплескать содержимое. Медленно спустился вниз, за сараи.
Гурский отложил бинокль, взял в руки фотоаппарат с длиннофокусным объективом, сделал несколько снимков. Старик выплеснул помои в овраг и, прибавив шагу, заспешил обратно, спасаясь от дождя.
– Наше путешествие близко к завершению, – сказал Гурский. – Вообще все прошло довольно гладко. Но вот эта антисанитария, отсутствие канализации и нормальной питьевой воды меня просто убивает. В Европе и Америке такого не увидишь.
– Ты был в Америке? – удивился Туз. – И как там?
– Нормально, – пожал плечами Гурский. – Сервис на высоком уровне. Дома повыше тех, что в Москве. И машины побольше наших. Если в багажник нашей тачки помешается только один труп, то в американскую свободно положишь двух жмуриков. Да что там двух… Запросто троих положишь.
Гурский засмеялся, довольной собственным остроумием. Перебрался в дальний угол, вытащил из спортивной сумки ноутбук, подсоединил его к фотоаппарату. Пару минут разглядывал снимки старика, сделанные только что, и остался доволен работой. Подсоединив спутниковый телефон к компьютеру, он отправил фотографии в Москву, сопроводив их коротким письмом.
Покончив с этим делом, Гурский расстелил спальный мешок, забрался в него и постарался заснуть. Но сна не было – голову туманила дремота, тяжелая, как сырой неподвижный туман.
Гурский снова увидел вечерний Нью-Йорк, услышал шум автомобилей и голоса пешеходов. Он только что поужинал в недорогом итальянском ресторане, вышел на улицу и, подняв воротник плаща, неторопливо зашагал к южному входу в Центральный парк. В этот весенний хмурый вечер быстро стемнело. Он прошел пару кварталов вверх по улице, замечая, что пешеходов становится все меньше. Здешние обитатели давно сидят дома, а туристы вечерами гуляют по Таймс-сквер и Бродвею. И не заглядывают в парк, таящий в своей темноте что-то пугающее.
Дождавшись зеленого света, Гурский перешел улицу и оказался по другую сторону невысокой ограды. Прошел сотню метров и обернулся, сквозь полупрозрачные кроны деревьев была хорошо видна реклама на крышах отелей, светящиеся квадратики окон. Верхние этажи дальних небоскребов накрывали низкие облака. Поздними вечерами парк превращался в необитаемый остров, темный и загадочный. Прохожих не видно, а фонари, стоявшие вдоль пешеходной дорожки, давали слишком мало света.
Гурский, уже бывавший здесь, неплохо ориентировался. Он прошел мимо огромных черных камней, поросших мхом, свернул на другую дорожку. Остановился под пешеходным мостом и, бросив быстрый взгляд за спину, прикурил сигарету. Еще полчаса он бродил по аллеям, встретив всего двух пешеходов. Без четверти одиннадцать он вышел на небольшую площадку возле памятника Колумбу. Лавочки были пусты, накрапывал мелкий дождь. Гурский надвинул на глаза козырек кепки, натянул кожаные перчатки. И увидел, как из темноты и дождя соткалась человеческая фигура. В куцем пиджаке, с непокрытой головой Максим Карлов выглядел жалко. Гурский тряхнул протянутую руку и через силу улыбнулся.
– Поздравляю с окончанием гастролей, – сказал он. – Заработал немного?
– Немного, – кивнул Максим. – Но я рассчитывал на меньшее. Сегодня был последний концерт на Брайтоне.
– Я знаю, – кивнул Гурский.
– Когда вы позвонили, я испугался, не случилось ли чего. Этот ваш звонок… Это было так неожиданно. Я не знал, что вы в Нью-Йорке.
Гурский взял певца под локоть и потянул за собой в глубину парка. Правую руку опустил в карман плаща, развернул мягкую тряпицу, вытащив из нее нож с коротким широким лезвием. Не вынимая руку из кармана, он крепко сжал рукоятку из рифленой резины.
– Все в порядке, – сказал он. – Просто у меня тут кое-какие дела. Ну, а поскольку я приехал, и тебя решил навестить. Как Алла?
