Лагерное начальство, чтобы предотвратить торговлю водкой на зоне, своим волевым решением ввело в поселке сухой закон. Этим подарком судьбы пользовалось все местное население, толкавшее самогон собственного производства солдатам, вольняшкам, работавшим на зоне, и приезжим, всем без разбора. Бабка тоже не оставалась в стороне от малого бизнеса. Перед полуднем, когда в поселок прибывал единственный рейсовый автобус из районного центра, она, заталкивала в корзинку несколько поллитровок с бумажными затычками, заботливо укрывала их платком и отправлялась куда-то, чтобы вернуться уже под вечер с пустой кошелкой. Время от времени возле автобусной остановки на самогонщиков устраивали настоящие облавы, в такие дни старуха приходила рано, вся в слезах. Ворочая в печке чугуны и переливая из емкости в емкость подошедшую брагу, она стонала и жаловалась на радикулит и скудную копеечную жизнь.
Неряшливую стряпню, что бабка ставила на стол вечером, Мальгин кое-как засовывал в себя, но Левин потреблять категорически отказался. Он завтракал и обедал в чайной, расположенной на центральной площади поселка. Там же помещался единственный на всю округу очаг культуры, тесный зал, что-то вроде клуба, где вечерами крутили по видику не боевики, а эротико-порнографические фильмы, выпущенные на каких-то подпольных киностудиях и купленные в Иркутске. С наступлением сумерек зал до отказа набивали солдаты срочники, охранявшие зону и попавшие в увольнение, и местные подростки, не достигшие шестнадцати лет. Левин, совершенно ошалевший от вынужденного безделья, проливных дождей и бабкиного самогона, надевал длинный плащ и таскался в клуб ежедневно, как на работу, просиживая там до темноты. Возвращался разочарованным и опустошенным.
Он съедал пару булок, купленных в чайной, ложился на койку и долго глядел в потолок мутным взором. В комнатах витал густой самогонный дух. Бабка на своей половине гремела ведрами с брагой.
«Нет, больше смотреть порнуху не пойду. Куда мне деваться со своими неудовлетворенными желаниями после этих фильмов?» – обречено вздыхал Левин. «Ну, так не ходи», – отвечал Мальгин. «Не ходи… А хрена тут тогда делать? – взрывался Левин. – Свидания с Барбером не дают. И сколько еще нам ждать, чтобы я с тоски удавился? Сутки, неделю, две? Не известно. Нет, так жить не возможно… Сил нет так жить. А свободную бабу тут не найдешь. Не купишь ни за деньги, ни за подарки. Мужиков в поселке в три раза больше, чем баб. Даже в четыре, в двадцать четыре. Что поделаешь… Перекосы демографии». «Ну, баба – это не проблема, было бы желание», – ответил как-то Мальгин. Выслушав это сообщение, Левин даже поднялся с кровати и пересел на стул.
«Но сначала хочу, чтобы до тебя дошла одна штука, – стал объяснять Мальгин. – Здесь провинция. Старая добрая провинция. Тут много богатых, достойных подражания традиций. Ну, скажем, если ты пригласил женщину в чайную или даже на просмотр эротического фильма, прошелся с ней вокруг клуба, то…» Мальгин выдержал драматическую паузу. «Что „то“?» – переспросил адвокат. «То обязан на ней жениться. Такова традиция». Мальгин заржал по лошадиному. Левин обиделся всерьез. «Пошел ты со своими смехуечками», – он сновал лег, отвернулся к стене и накрылся с головой пропахшим самогоном ватным одеялом. Адвокат очень болезненно воспринимал остроты, касавшиеся женитьбы или разводов. Как считал Левин, во всех его жизненных бедах и неудачах виноваты бывшие жены, корыстолюбивые жадные суки, пустившие его по миру.
На следующий день они в который раз не получили свидания с Барбером. Пережив еще одно душевное расстройство, юрист не двинул в клуб, как обычно, а заменил культпоход большой бутылкой бабкиного самогона и нажрался, как свинья. Ночью часто выходил на крыльцо, вставал на колени и блевал сверху на грядку с укропом. Дело кончилось тем, что Левин, совершая очередной рейс, упал в сенях, споткнувшись о ведро с брагой, до крови рассек правую бровь и поставил фонарь под глазом.
* * *
Эти дни, заполненные дождями, пьянством Левина и бесконечным ожиданием, не прошли впустую для дела. Мальгин тайно встретиться с неким Алексеем Васильевичем Дикуном. Встреча происходила недалеко от центральной поселковой площади, на задах так называемого клуба, когда народ уже разошелся по домам, а Левин, набравшись самогона, храпел в бабкином доме.
Мальгин убедился, что зона кормит много вольного люда. Одним из таких вольняшек, устроивших свою жизнь и быт по соседству с колонией, был и Дикун, мужик лет пятидесяти пяти. Худой, среднего роста, с большой плешиной, светящейся в темноте, как молодая луна, он одевался словно лагерник, в старую телогрейку, во многих местах по неаккуратности прожженную сигаретой, брезентовые штаны и кирзовые стоптанные сапоги с обрезанными голенищами. Дикун работал в столярном цехе при зоне мастером производственного обучения, получал приличную зарплату, имел множество приработков на стороне, но денег, разумеется, не хватало. Он не только ведал учебным процессом, но также закупал мебельную фурнитуру и реализовывал готовую продукцию мелким оптовикам, завышая расценки на мебель, разницу клал в карман. Впрочем, все его приработки казались лишь мелкими хлебными крошками в сравнении с тем жирным куском, что сейчас сам падал в руки.
Барбер близко познакомился с Дикуном несколько месяцев назад, прощупал его, убедившись в патологическом корыстолюбии мастера, предложил ему честную сделку: помогаешь мне с побегом, и мой человек платит тебе двадцать тысяч долларов за пустяковую услугу. Никакого риска. Половина денег на руки дают вперед, и не твоя забота, выгорит дело или накроется одним местом. После долгих мучительных торгов, которые продолжались неделю, Дикун согласился рискнуть за двадцать шесть тысяч долларов.
Разговор проходил почти в полной темноте, возле клуба горел единственный на всю округу фонарь. Лил дождь, возле зоны лаяли и выли сторожевые собаки. Мальгин передал пачку денег. Дикун, светя фонариком, долго мусолил купюры, считал и пересчитывал, глядел на свет. Наконец засунул их под телогрейку, стер ладонью с лысины капли влаги и сказал: «Вы бы прибавили штуку. Ну, нехорошая это цифра – тринадцать. Нет, я не суеверный, но все-таки. И у меня четверо детей, жена сильно болеет. Лежит бедная, не встает уже месяц. На одних лекарствах разорился». Дикун по своему обыкновению врал, детей у него было двое, а жена вторые сутки как уехала в Иркутск на толкучку за обновками. Разговаривал он тихим придушенным голосом, с жалобной нотой. Мальгин, разумеется, не поверил ни единому слову мастера, но торговаться не стал, полез в карман и отслюнявил еще пять сотен.
«А вы меня не обманите? – снова стал канючить Дикун. – Со второй частью суммы не получится накладки? А то знайте наперед, что я вас лично вместе с Барбером заложу. Первым заложу. Далеко уехать не успеете. Напишу объясниловку, так и так: угрозами заставили пособничать. Детей моих единоутробных хотели жизни лишить. Мне что? Как с гуся вода. Выговор по работе объявят. Потому что хорошего мастера по мебели во всей округе не найдешь. А факт получения от вас денег, он не доказанный. Я-то утрусь. А вам вилы выйдут, зона». «Все твое будет, как Барбер обещал», – ответил Мальгин, он знал, что Дикун не получит больше ни копейки и, разумеется, не станет стучать, потому что в противном случае сам приземлится на нары. Завершив денежные счеты, перешли к делу, уточнив, что и как должен сделать мастер в день побега. Разошлись заполночь довольные друг другом.
