Увидев первый падающий вниз огонек, Дима, сорвавшись со своего настила, заорал от страха. Казалось, что одной спички достаточно, чтобы в цистерне, наполненной парами солярки, произошел взрыв. Или вспыхнул затвердевший от времени мазут, толстой коркой которого покрыта изнутри вся огромная емкость. Спички гасли на лету, а те, что долетали горящими, Дима затаптывал ногами. Так, стоя под люком, Чинцов выбивал некое подобие чечетки. Охранник лежал на земле, свесив голову, светил фонариком и плевал сверху на танцующего. «Страшно, сука? – рвал глотку Чума. – Тьфу… Сейчас я тебя поджарю. Ох, горячо тебе тут будет. Ну, пидор, еще пляши. Ой, хорошо ты, падла, пляшешь. Тьфу… А, что, а… Весело тебе? Ну, бля, туши. Успел. Ах ты, гнида паршивая. Тьфу… Козел ты безрогий». «Безрогий», – повторяло гулкое эхо. От этих диких нечеловеческих криков стыла кровь в жилах, закладывало уши.
Израсходовав весь запас спичек, слюны и ругательств, Чума пообещал уйти, чтобы вернуться обратно с большим куском горящей пакли, которую пленнику уже не потушить, сколько бы не плясал. Захлопнув люк, Чума, лежа на земле, допил остатки водки прямо из горлышка и, довольный тем, что весело провел время, с трудом поднялся на ноги, пошатываясь на ходу, поплелся к догорающему костру. Перекусив консервами, задремал прямо возле костра. Проснулся от холода, что шел из земли, вспомнил, что не сбросил ужин пленнику. «Черт с ним, – сказал Чума самому себе. – До утра, авось, не подохнет, собака». Он помочился в догорающий костер и отправился в барак, отсыпаться до утра в двойном спальном мешке.
* * *
Чума подбросил в костер несколько сырых досок, что оторвал от стены в ближней казарме. Ходить в лес за дровами, рвать штаны и фуфайку о заграждения из колючки, не имеет смысла, когда вокруг полно старых досок. Из костра вылезло дымное облако. Чума отодвинулся подальше, подстели под зад ватник, открыл рюкзак, вытащил оттуда початую бутылку водки, открытую банку свиного паштета. Со стороны леса, вплотную подступившего к ограждению из колючки, надвигалось большое облако, которое закрыло солнце. Чума поежился, нацедил в стакан сто пятьдесят огненной воды, задержав дыхание, вылил водку в раскрытую пасть и залез пальцами в консервную банку. Паштет крошился в руке, сыпался на траву. Закусив, Чума стал думать, как угробить предстоящий долгий день?
От бывших складов до ближайшей деревни, если взять напрямик, семь километров с лишком. Можно сходить. Только что там делать, в этой деревне, на коров смотреть? Повезет, если столкнешься в лесу с каким-нибудь ошалевшим грибником, который пошел походить по краю, взял вглубь и заблудился в чащобе. Чума был готов к такой встрече. Он бы вежливо поздоровался, поинтересоваться погодой на завтра, да и отоварил грибника дубиной по дурной репе. Просто так, ради хохмы. А грибы хорошо бы растоптать и заснуть ему в пасть, как в кулек. Сколько войдет. Вкусно, падла? Жри, не стесняйся.
Есть тут и заброшенная грунтовая дорога, которая вьется по лесу, как змея. По ней сюда привезли пленника, этой же дорогой Барбер уехал в Москву, едва продравшись на своей «Ниве» сквозь густой подлесок. И еще до узловой станции ведет железнодорожная ветка. Но ни один поезд никогда больше не доедет до этой Богом забытой военной станции, у которой даже нет названия. Шпалы сделались трухлявыми, стыки рельс, у которых отвинтили крепеж, разошлись, колея заросла кустарником и чахлыми деревцами. Барбер сказал, что если пехом переть по железке, то через четыре с половиной часа окажешься на железнодорожных путях, где ходят местные электрички и поезда дальнего следования. Еще полтора часа ходу – и ты на узловой станции. Вот там настоящая человеческая цивилизация. В высшем смысле этого слова. Буфет, разливное вино, там люди, с которыми можно словом переброситься, официантка крутит толстым задом, к которому так и тянется рука.
Пожалуй, от нечего делать, Чума отправился бы в это далекое романтическое путешествие, все лучше, чем часами сидеть у костра, сторожить золотого мальчика и ждать неизвестно чего. Когда вернется Барбер: завтра, через неделю? Через две недели? Возможно, он получит выкуп, бросит тут Чуму вместе с этим Димой, а сам подастся в теплые края прожирать деньги.
Разговор с матерью сопляка, что сейчас сидит в зарытой цистерне, закончился как-то неопределенно. Барбер для острастки еще раз напомнил Чинцовой, что жизнь мальчика висит на волоске, если мать предпримет самостоятельные действия, чтобы спасти сына, все закончится совсем плохо для Димы. Баба поплакала, насквозь промочила три носовых платка, а затем заявила, что два миллиона – огромные бабки, которых лично она в руках не держала, чтобы наскрести требуемую сумму, потребуется как минимум неделя. «И не забудьте, что буквально на днях я похоронила мужа. Имейте человеческое сострадание», – Чинцова приготовилась снова разрыдаться.
«Это дело можно поправить, ну, начет мужа, – сладко улыбнулся Чума. – Может, я вам не приглянулся с первого взгляда, но стерпится – слюбится. Лично мне вы подходите. Так сказать, по всем параметрам. Я худосочных баб не того, не уважаю. А вы дама мягкая, формы у вас приятные». Он замолчал, про себя решив, что сделал очень эффектный, красивый комплимент. К женщинам Чума относился так же, как к еде. Хорошая еда, как и хорошая женщина, должна быть теплой и бесплатной. И еще ее должно быть много.
Чинцова вытаращила глаза, часто заморгала слипшимися от слез ресницами. Она смотрела на собеседника, как на законченного недоумка. Пришлось Чуме все обратить в шутку. «А если не хотите за меня замуж, так можете усыновить, – он пожал плечами. – Я буду очень хорошим сыном, послушным, заботливым. Всю жизнь мечтал иметь такую мамочку. Кстати, я ведь сирота. Соскучился по домашнему теплу, материнской ласке». Барбер почувствовал, что серьезное дело превращается в балаган и поспешил свернуть беседу. «Я позвоню вам завтра с утра, – он встал на ноги. – В запасе у вас четыре дня. И ни днем больше». Он ушел, волоча за рукав Чуму, которому хотелось еще потрепаться.
* * *
Отодвинувшись подальше от костра, потому что высохли и жарко разгорелись доски, Чума подумал, что в бутылке остается добрых двести грамм. Погода стоит ясная, теплая, по ночам ударяли первые заморозки. Жить можно, если бы не скука, от которой у Чумакова просто крыша съезжала на сторону. Хоть бы Барбер оставил радиоприемник, послушать одним ухом, что в мире делается. Но нет приемника. А из развлечений только водяра и консервы. Скучно, хоть волком вой. Чума плеснул водки в стакан, выпил одним глотком, доел паштет и вспомнил, что дело к полудню, а он еще не относил пленнику ни воды, ни харча. Сейчас ему будет завтрак. В один момент.
Встав на ноги, Чума отряхнул штаны от налипших сосновых иголок, выхватил из костра длинную доску, обгоревшую с одной стороны и не тронутую огнем с другого края. Матерясь себе под нос, побрел к цистерне. Доска дымилась, выпускала язычки пламени. Чума несколько раз споткнулся на кочковатом поле, чуть не упал. Дошагав до цистерны, положил доску на сухую траву, открыл задвижку, поднял крышку люка. Сам лег на землю и, вытащив из кармана штанов фонарик, посветил вниз, в темноту.
– Эй, придурок, проголодался? – крикнул Чума.
Дима не ответил. Он сидел на спальнике, поджав ноги к груди, смотрел вверх, гадая, какую пакость ждать от своего тюремщика.
