– А раньше как называлось?
– Предательством и подлостью.
– Ты дорожил работой?
– Как бы популярно объяснить… Это была моя жизнь, которую взяли и отобрали. Потому что у меня не было ни денег, ни возможности нанять себе хотя бы одного голосистого адвоката.
– Значит, за правду пострадал? – Закиров недобро усмехнулся. – Такие сказки рассказывают все бывшие сотрудники органов. Меня вычистили за принципиальность, за неподкупность, за свой особый взгляд на проблему преступности. А потянешь за ниточку – вылезают взятки. Всегда так. Напоследок один совет. Пока ты тусуешься тут, в больнице, не теряй зря времени.
– В каком смысле?
– В прямом. Позови священника, исповедуйся и прими причастие. Другого случая у тебя может не быть. Если говоришь правду, жить тебе осталось всего ничего. А если врешь, может, и до завтрашнего утра не дотянешь. Тот самый, четвертый, он ведь на свободе. Он ждет удобного случая. Не забывай об этом. Выйдешь из больницы и тебя, ясное дело, грохнут. Подкараулят в парадном или возле машины… Ну, знаешь, как это бывает. Пока бандиты наверняка не знают, в какой тихой заводи ты плаваешь. Не в курсе, в какую больницу тебя пристроили. Но это до поры до времени. Ты единственный человек, который выбрался живым из той переделки. Если не считать твоего сообщника. И, пока ты жив, покоя тебе не видать.
– Покой нам только снится.
– Но если бы ты согласился на сотрудничество с прокуратурой, мы обеспечили безопасность и защиту, пока подельник гуляет на воле. Да и суд скостит срок, учитывая чистосердечное раскаяние и помощь следствию. Главное, под каким соусом подать дело в суде. Соус… Понимаешь? Я а как раз мастер по соусам. Весьма возможно, отделаешься условным сроком. Такие шикарные предложения я делаю редко. Подумай.
– Подумаю, – вяло пообещал Мальгин.
Закиров застегнул «молнию» папки, поднялся и пообещал, что скоро они снова увидятся. Сделав пару шагов, остановился и обернулся.
– Я знаю, что парни вроде тебя, выходцы из спецслужб, нас, прокуроров, недолюбливают. И к методам нашей работы относятся высокомерно. Мы в вашем понимании мелко плаваем, мало что умеем. Все это пустой гонор, который скоро из тебя выйдет. Потому что того, четвертого персонажа с кладбища, я найду. Обещаю, что найду. И тогда… Ты сам знаешь, что с тобой случиться. Ты пожалеешь, что не погиб тогда, вместе с Елисеевым.
Закиров ушел, Мальгин тоже поднялся и, опираясь на палку, зашагал к больничному корпусу. Так или иначе, этот тип сумел испортить ему настроение. Наверно, этого он и добивался, за этим и приходил.
* * *
После обеда, когда в больнице начинался тихий час, Мальгин раскрыл тумбочку, вытащил из нее цивильную рубашку, брюки и пару ботинок. Стянув с себя казенные тряпки, проштампованные печатями, с намертво пришитыми бирками, стал переодеваться. Сосед по палате дремал, закрыв лицо газетой, за распахнутым окном шумели тополя, слышался птичий гомон и ругань маляров, красивших больничный фасад. Самое время удрать на пару часов.
Порядки в ведомственном лечебном учреждении не отличались особой строгостью. После утренних процедур до самого вечера можно было слоняться по территории, отгороженной от мира глухим забором или, если есть гражданские вещи, удрать в город и возвратиться на место к семи вечера, когда здесь устраивали что-то вроде переклички пациентов, отмечая в журнале тех, кто отсутствует.
Мальгину удалось попасть в ведомственную, полупустую больницу стараниями приятеля из столичного департамента здравоохранения. После взрыва на кладбище Мальгина, изрекающего кровью, привезли в одну из клинических городских больниц, в огромное семнадцатиэтажное здание, куда можно было запросто переселить всех жителей какого-нибудь среднерусского городка. После полутора суток, проведенных в реанимации, Мальгина засунули в тесную палату с огромным окном, выходящим на солнечную сторону. Штор на окне не было, даже форточка не открывалась, створки окна присобачили гвоздями к раме, поэтому жара и духота в палате стояли непереносимые. Кроме того, в комнатенку, рассчитанную максимум на четыре места, каким-то чудом запихнули восемь кроватей, на которых стонали и бредили больные с тяжелыми травмами.
Промучившись сутки, Мальгин, опираясь на палку, покачиваясь, как тостинка на ветру, добрел до столика дежурной сестры, воспользовавшись ее отсутствием, накрутил номер чиновника московской мэрии. «Слушай, если ты не вытащишь меня из этой помойки в течение двадцати четырех часов, не устроишь перевод в другую больницу, поприличнее, я просто сдохну, – сказал Мальгин. – Натурально отброшу копыта. Поэтому заранее приглашаю тебя на похороны и поминки. Водки будет много, приходи, не пожалеешь». Чиновник не выразил энтузиазма, перевод из больницы в больницу дело хлопотное, но сказать «нет» Мальгину, в свое время оказавшему кое-какие услуги, язык не повернулся. «Я постараюсь, – ответил собеседник. – Не все в моих силах, но я постараюсь».
На следующий день Мальгин уже дышал воздухом старого парка, разбитого вокруг ведомственного оазиса, наслаждался тишиной и покоем. Атмосферу общей благости ночами нарушал сосед по палате трижды орденоносный бригадир путейских рабочих Петр Иванович Ступин, залетевший в больницу с переломом голени, путейца из ночи в ночь терзал один и тот же сон. Иваныча видел себя лежащим на хирургическом столе, и вот-вот, с минуты на минуту, должна начаться операция по удалению у него матки. Иваныч пытался что-то объяснить, втолковать отупевшим медикам, уже облачившимся в светло зеленые халаты и марлевые намордники, но его не слушали. Анестезиолог копался со своим аппаратом, готовясь дать наркоз, а хирург от нетерпения переминался с ноги на ногу и гремел инструментарием.
«У меня нет матки, – орал во всю глотку Иваныч. – Слышите вы, идиоты чертовы, у меня нет матки. Будьте вы прокляты. Нет ее. Сволочи. Я мужчина, не баба. Вам бы только человека зарезать, кровь пустить. Поймите же, наконец. Не-ту мат-ки у ме-ня».
Иваныч подскакивал на кровати, садился, держась трясущейся рукой за стену, хватал полотенце, переброшенное через спинку, вытирал холодный пот со лба и щек. И просыпался окончательно. Эти страшные душераздирающие крики, будивший ночами всю палату и даже сестру, дремавшую в конце коридора на диване, скудное больничное питание, затеянный к осени ремонт фасада, запах краски и столярного клея, вносили разнообразие в грустный больничный быт. И если бы не визиты следователя Закирова, отравлявшие существование, здешнюю жизнь можно было назвать сносной, даже хорошей.
На кровати зашевелился путеец Иваныч. Стянув с лица газету, он сурово посмотрел на Мальгина, одетого в чистые брюки и рубашку легкомысленной расцветки:
– Что, к бабе собираешься? – сурово спросил путеец, мысли которого после ночных кошмаров все время сворачивали в похабную сторону. – Ясно, ты молодой человек, среди нас, стариков, тебе скучно. Ты по бабам истосковался. Хочется, наверное, пощупать… Ну, эту самую… Как там ее… Матку пощупать.
– Хочется, – виновато сознался Мальгин.
