– Что делать? – крикнул он Воронину.
– Жгут надо наложить, – Воронин не обернулся, держа пистолет в левой руке, он смотрел вперед, в белую снежную муть, но почти ничего не видел. – Нож есть?
– Есть, – Романов вспомнил о складном ноже, что подарил ему на день рождения Егоров.
– Режь штанину и наложи жгут, – Воронин прислушался: ни выстрелов, ни человеческих голосов, тишина.
Романов нашел в кармане пальто нож, зубами вытащил из ручки лезвие, поставил фиксатор. Другой рукой он натянул штанину, распорол её поперек, ниже кармана. Спустив отрезанную штанину, он увидел кровавое бедро, черное, неестественно большое отверстие от огнестрельного ранения и неровный ошметок артерии толщиной с большой палец, торчащий из этой черной дырки. Кровь не просто сочилась из раны, она била горячим обжигающим потоком, фонтанировала. Романов испытал страх и первую слабость в пальцах. Он вдруг вспомнил, что ранение в бедро врачи считают тяжелым, а кровью можно запросто истечь за три-четыре минуты.
Он взглянул на рану и словно увидел себя, сидящего в луже крови, со стороны. Раскрытый нож выпал из руки, сердце забилось часто и неровно. Сердце вырвалось из груди, как засидевшаяся в клетке птица, взмыло в серое мглистое небо, вернулось на землю кусочком льда и разбилось, рассыпалось на мелкие осколки. Эти осколки налипали на ладони, на горячее лицо. Грянул выстрел, близко, почти над самым ухом. Романов пришел в себя. Что-то кричал Воронин, но слова почему-то звучали неразборчиво, до сознания доходило лишь одно единственное слово «жгут». Дрожавшими от слабости руками Романов развязал узел галстука, перекинул галстук через бедро, выше раны. Сделав узел, что есть силы, потянул в разные стороны концы галстука, сделал второй узел.
Отыскав ладонью провалившийся в снег нож, Романов убрал фиксатор, закрыл лезвие, просунул длинную рукоятку между галстуком и бедром, несколько раз крутанул её по часовой стрелке, вложив в эти движения все силы, что ещё оставались. «Ничего, – попытался успокоить себя Романов, – раны заживают, кости срастаются. Все обойдется, все будет хорошо. Лишь снова пуля не попала». Он перестал чувствовать простреленную ногу, попытался перевернуться со спины на бок, чтобы снег не летел в лицо, но не смог.
– Не стреляйте, дайте нам уйти, – услышал он крик с дороги.
– Уходите, мы не стреляем, – крикнул в ответ Воронин. – Мы даже вас не видим. Уходите.
– Так мы уходим? Мы не стреляем.
– Уходите, – Воронин закашлялся. – Уходите. Мы тоже не стреляем.
– Уходите, – прошептал Романов. – Уходите же.
Голова скатилась на плечо, он снова потерял сознание. Полуприкрытыми глазами сквозь завесу летящего снега он увидел летнюю поляну. Девочка, почти ребенок, наклоняясь к траве, выбирала из неё желуди и складывала их в задранный фартук. Романов сделал несколько шагов к древнему дубу, любуясь игрой солнечных бликов в траве, вдыхая аромат коры и сохлых листьев, шуршавших под ногами. Девочка, переходя с места на место, остановилась, задрав голову кверху, вопросительно посмотрела на Романова голубыми, как небо, глазами. Но ничего не спросила, а продолжила делать наклоны, собирая желуди. Он вспомнил, что и сам мальчишкой мастерил из желудей человечков и забавных животных.
Романов раскрыл рот, чтобы сказать добрые, идущие от сердца слова, но тут увидел, что задранный фартук девочки полон вовсе не желудей, а стреляных гильз. «Если тут лежал гильзы, рядом могут оказаться плохие дяди с оружием, – сказал Романов. – Лучше уходи домой. Кстати, зачем тебе гильзы?» «Вот, сами настреляют, а потом спрашивают», – девочка надула розовые губки, кажется, собираясь заплакать. «Еще спрашивают», – повторила она и действительно заплакала, но как-то тяжело, по-взрослому, со всхлипами и стонами. Край фартука выпал из руки, гильзы разлетелись по сторонам, потерялись в сухих листьях и траве. Девочка плакала, утопив лицо в раскрытых ладонях, плакала так горько, так пронзительно, что Романов решил утешить её, во что бы то ни стало.
«Не плачь», – он присел на корточки, погладил ребенка по плечу. «Не плачь, я тебе денежку дам», – сказал он. Девочка всхлипнула, подняла голову. Но Романов увидел перед собой не детскую мордашку. Он увидел вместо лица кровавый обрубок размером с кулак. Кровавый обрубок без нижней челюсти, без зубов и носа. Круглые белые глаза, полные нечеловеческой боли, горели ненавистью и злобой. Романов закричал от неожиданности и очнулся, вытер с лица талый снег и испарину. Если уж девочки кровавые видятся, то уж точно сдохну, скоро уж сдохну, – решил он. Подняв голову, Романов убедился, что полулежит в кровавой луже. Зато кровь из бедра, плотно перетянутого галстуком, почти не сочилась. Романов застонал от боли, от собственного бессилия, снова опустил голову. А снег, густой мокрый снег, все падал и падал. Стало совсем тихо. Лишь Воронин громко сопел где-то рядом. И лаяла собака. Этот собачий лай все приближался, становился все отчетливее, все злее.
* * *
Светлана Петровна, на поспевавшая за сторожем Звонаревым, бежала по дороге, что было сил, увязая босыми ногами в вязком месиве из земли и снега. Она несколько раз падала, перепачкав в грязи руки, грудь и даже лицо, вставала, хотя, казалось, сил для того, чтобы подняться, уже не осталось, снова бежала вдогонку за Звонаревым. Впереди сторожа мчался Рекс, готовый броситься на противника и выгрызть тому горло. «Фас, фас их», – кричал Звонарев. Он кричал ещё что-то, но Светлана Петровна не могла разобрать слов.
В очередной раз поскользнувшись в дорожной колее, она сообразила, что легче бежать по снежной обочине, хоть в черную жижу не упадешь лицом. Наконец, она увидела метрах в двадцати от себя прямую спину сторожа. Собака пропала из вида уже давно. Звонарев стоял посередине дороги и, переломив ружье, загонял патроны в патронник. «Тьфу, он даже свою пукалку не зарядил», – Светлана Петровна была готова наброситься с кулаками на бестолкового сторожа, но вместо этого, она остановилась, замерла на месте, услышав несколько выстрелов, пронзительный лай и визг подстреленного Рекса, ещё два выстрела, ещё три. Собака перестала лаять и визжать.
Светлана Петровна соображала, бежать ли дальше, к уже близким машинам или пока постоять здесь, на обочине. Она наблюдала, как Звонарев поднял ружье, плотно упер приклад в плечо и долго целился. Сторож выстрелил сперва из одного, потом из другого ствола. Он опустил ружье, переломил его надвое, выбросил под ноги стреляные гильзы и полез в карман брюк за патронами.
Кто– то кричал с обочины, от автомобилей Светлане Петровне показалось, что она узнала голос Воронина. Тугой на ухо Звонарев продолжал вставлять патроны в патронник, а, зарядив ружье, начал ловить на мушку видимую ему одному цель.
– Не стреляйте, – крикнул с обочины Воронин. – Не стреляйте же, мать вашу.
Сторож и вправду не успел спустить курок. Несколько выстрелов почти одновременно прогремели с противоположной стороны. Звонарев выпустил из рук ружье, постоял секунду и, подломившись в коленках, повалился на бок. Светлане Петровне показалось, что она закричала в голос, но вместо крика из груди вырвался жалобный мышиный писк. С открытым в немом крике ртом она стояла на обочине дороги, слышала рядом беспорядочную пистолетную стрельбу, неожиданно возникшую и так же неожиданно оборвавшуюся, и даже не догадалась поберечься, лечь в снег.
