Около в одиннадцати нижняя шконка освободилась. Осадчий улегся на провонявший потом матрас, подложив под тяжелую голову локоть, и подумал, что какой-то человек в камере через стенку не доживет до утра. Завтра весь день только об этом и будет разговоров: пришили суку. Осадчий зевнул и тут же перешагнул границу между бодрствованием и глубоким сном.
Он проснулся в полете, когда неведомая сила столкнула его вниз со шконки, бросила на пол. Еще не сообразив, что происходит, ударился затылком об пол, пытался закричать, но в зубы ему влепился тяжелый кулак. Крик застрял в горле. Осадчий что-то промычал, открыл глаза. Он лежал поперек камеры, видел перед собой темный потрескавшийся потолок и лица сокамерников, склонившиеся над своей жертвой. Кто-то уселся на его ноги, кто-то навалился на предплечья, крепко прижав руки к полу. Кто-то сдавил виски коленями, словно стянул голову стальным обручем. Кто-то налег на подбородок, чтобы рот Осадчего оставался открытым.
Лобов, широко раздвинув ноги, сидел на его груди, крепко сжимая бока своими жилистыми бедрами. Руками он забрался в раскрытый рот Осадчего, шевелил там пальцами, нащупывая язык. Во рту собиралась кровь, она попадала в бронхи, мешала дышать.
– Ну, не дергайся, ради Бога, – шептал Лобов. – Тебе же лучше, братан. Спокойно. Это же не больно. Ну, вот так… Потерпи, во имя отца, мать твою, и сына, и Святого духа. Лежи, тварь.
На секунду Лобов вытащил руку изо рта Осадчего, поднял ее. Кто-то вложил в пальцы семинариста «мойку», лезвие опасной бритвы, с одной стороны обмотанное изоляционной лентой. Осадчий почувствовал, металлический вкус во рту, лезвие распороло язык, вошло в небо. Снова полоснуло по языку.
– Тихо, пожалуйста, – шептал Лобов. Он покрылся крупной испариной, пот щипал в глаза, капал с кончика носа. Когда Осадчий кашлял, выплевывая изо рта кровь, красные капли попадали на подбородок и шею Лобова. – Ради Господа… Сука, не дергайся, тебе говорят… Лежи мать твою, во имя отца… Господи, что за наказание…
Собрав все силы, Осадчий изогнулся дугой, пытаясь сбросить с себя семинариста. Не тут-то было… Он чуть повернул голову, скосил глаза в сторону. Горела лампочка в железной сетке. К двери приник какой-то жох, он вслушивался в шаги контролера. Осадчий с тоской подумал: когда вертухай подойдет к глазку, повернет «вертушку» и заглянет в камеру, все уже кончится. Давно кончится… Труп засунут под матрас, где он пролежит до побудки. Утром контролеры извлекут окровавленное уже холодное тело, бросят на пол. Затем перетащат в судебный морг. Начнется следствие. Пиночета и Профессора потаскают по следственным кабинетам. Но дело вскоре заглохнет, потому что ни казни, ни убийц в переполненной людьми камере, разумеется, никто не видел. Потому что все дрыхли…
Осадчий чувствовал, что силы уходят от него, рот заполнен горячей кровью. Он кашлял и задыхался. Фигура сидящего на груди Лобова двоилось, уплывала куда-то вверх, к темному потолку, и снова летела вниз. Бритва резала рот.
– Кончай скорей, – откуда-то сверху отозвался Пиночет. Он сидел задом на правой руке Осадчего, не давая тому шевелиться. Руками нажимал на подбородок, чтобы рот жертвы не закрывался. Рожа Пиночета покраснела от натуги, на шее вздулись синие жилы. – Здоровый, тварь. Кончай, я говорю, скорее…
– Сейчас, сейчас, во имя отца, – шептал Лобов. – Никак не ухвачу. Сука, бля, скользкий… Господи, мать твою за ляжку. Ой, бля.
Откуда– то сверху, кажется, с потолка спустилось лицо Профессора, морщинистое, похожее на синий сдувающийся шарик.
– Хватит, хватит, – приказал Профессор. – Режь ему сонники. Режь…
Осадчий хотел сказать какое-то последнее спасительное слово. Но тут почувствовал, что языка во рту больше нет. В пылу борьбы он выплюнул отрезанный язык, сам того не заметив. Он захлебывается кровью, задыхается. Подступает темнота.
* * *
Разговор в прокуратуре нагнал на Максима Жбанова такого страху, что два дня подряд он не смел высунуть носа из квартиры любовницы Галины, а на две ночи потерял сон. К утру третьего дня Максим немного успокоился и собрался с мыслями. Что, собственно, произошло? – спрашивал он себя, выпивая вторую чашку кофе и рассеяно наблюдая, как Галя укладывает в сумку харчи и выпивку, купленные накануне для дачной поездки. Если разбираться, ничего страшного не случилось: Максим жив, здоров, мало того, он на свободе. Оперативники ловко подловили Жбанова, выяснили, где находится его лежбище. Четыре дня назад он позвонил в больницу, где вторую неделю валялась мать, а женщина, сообщавшая родственникам о самочувствии пациентов, наврала, будто Варвара Семеновна чуть ли не при смерти. Видно, рядом стоял мент и подсказывал, что нужно говорить в трубку. Жбанов сорвался с места, взял тачку и, как наскипидаренный, примчался в больницу, а там, у входа в главный корпус, его ждали три опера и микроавтобус.
Максима привезли сначала в отдел внутренних дел, затем в межрайонную прокуратуру, но после разговора со старшим следователем Липатовым, неожиданно, без предъявления обвинения, отпустили с миром. Даже подписку не взяли. Максим ожидал от оперов и прокурорского следака любой пакости, самой гнусной провокации, пакетика героина или пары пистолетных патронов, подброшенных в карман. Ведь им, как ни крути, нужен повод для ареста. Но дождался свободы. Из здания прокуратуры он вылетел на крыльях, все никак не мог поверить своему счастью. Рысью промчался квартал по тихой улице, едва не сбив на бегу зазевавшуюся тетку. И наконец понял, что за ним никто не гонится. Жбан сбавил обороты, вытер мокрый лоб, остановил машину и назвал адрес Галины. По дороге завернул в магазин, взял водки и закуски.
И только прибежав сюда, махнув стакан «русской», понял, что радоваться особо нечему. Следователь прав: Жбанов прокололся, передав фальшивые доллары старику Нифонтову. И теперь находится на прицеле у прокуратуры. Разумеется, вины Жбанова в том проколе нет. Но бизнесу пришел конец. Никто из прежних компаньонов не рискнет использовать его в важных делах. Не ровен час, люди, на которых работал Максим, узнают, что того целый день держали в прокуратуре и отпустили с миром. Узнают и спросят: о чем был базар? И если Жбанова подозревают в связи с фальшивомонетчиками, почему он не в изоляторе временного содержания, а на квартире любовницы? Не заложил ли Максим кого-то из знакомых в обмен на свободу, не стукнул ли? Теперь, когда он стал лишним в чужой игре, возможны все варианты, все сценарии. Самые худшие. Недобрые предчувствия росли в душе, как на дрожжах, Максим гнал от себя тревожные мысли, но они возвращались.
На следующий день он получил от любовницы новый мобильный телефон, оформленный на имя ее подруги, и стал названивать в галерею «Камея». Но, странное дело, Архипов не появился на рабочем месте. Секретарь ответила, что босса не было и, видимо, он уже не будет. И где он находится, неизвестно. Забыв о мерах предосторожности, Максим набрал номер домашнего телефона Архипова, затем позвонил на его мобильник. И тут облом, трубку не снимали. Ни на следующий день, ни сегодня утром галерейщик не показался ни в своей «Камее», ни у себя дома. Вопрос: получил ли Архипов посылку на вокзале? А если получил, состоялась ли сделка с теми парнями из Сокольников? Ответить мог только сам Архипов, но где его искать… Вчера Максим понял, что сидеть в четырех стенах, пить водку и сходить с ума от неизвестности, выше его сил. Он позвонил областной строительный главк, где работала Галина, уговорил любовницу с завтрашнего дня выпросить у начальника неделю за свой счет, чтобы пожить несколько дней на даче.
