Дашкевич в полете ухватил одну из фотографий, взглянув на нее, чуть не застонал. Совершенно голый он блаженно растянулся на гостиничной койки, позицию сверху заняла какая-то потаскушка с отвислой грудью и татуировкой в виде паука на левой ягодице. «Сволочь, паскуда», – прошептал Дашкевич. Он ползал по полу, собирал фотографии и рвал их в мелкие клочки. «Женщина-паук, это в твоем вкусе, – откуда-то сверху прокричала жена и зашлась истерическим пьяным смехом. – Я-то думала, почему ты так часто ездишь в Москву? Оказывается, тебя там ждет женщина-паук. Да она тебе в мамочки годится, эта потаскуха. Надеюсь, она наградила тебя СПИДом?» Дашкевич поднял голову и едва успел увернуться.
Тяжелая ваза богемского стекла, пролетала в сантиметре от головы, ударившись об пол, взорвалась, как граната. Следом на пол посыпались бокалы для шампанского, фарфоровое блюдо ручной работы. Жена не успокоилась, пока не переколотила всю посуду из старинного серванта. Затем вышла из гостиной и заперлась в спальне. Дашкевич отправился в ванну, смывать кровь с поцарапанной стекляшкой щеки. Он завалился спасть в своем кабинете, приняв вместо успокоительного стакан коньяку.
Утром, ни свет, ни заря, к дому подкатил «Лексус» представительского класса, с заднего сидения вылез тесть и, поднявшись по ступенькам крыльца, вошел в гостиную. Дашкевич, не выспавшейся, с поцарапанной щекой, стоял перед ним, как провинившийся мальчишка. «Ну, что скажешь, затек? – спросил Герман Викторович и пригладил красной пятерней седые вьющиеся волосы. – Хорошо ли по блядям сходил? А не забыл случайно, что Вера на шестом месяце, что от твоих фокусов у нее может выкидыш случиться? Не забыл, что врач запретил ей волноваться? Впрочем, память у тебя всегда была короткой. Как твои грязные вонючие трусы».
Тесть был крупный представительный мужчина. Кожаными подметками башмаков Герман Викторович наступал на битые стекляшки, и эти стекляшки глубоко царапали дорогой наборный паркет, над которым недавно трудились лучшие городские краснодеревщики. Дашкевич вежливо попросил тестя перейти на ковер или присесть в кресло. Но тот сделал вид, что услышал просьбы. Подошел вплотную к зятю, протянул руку, приподнял подбородок Дашкевича, заглянул в глаза. «Ты что же думаешь, с моей единственной дочерью можно обращаться, как с дешевой шлюхой? – прищурившись, он смотрел в глаза зятя, и под этим взглядом Дашкевич чувствовал себя беспомощным жуком, которого вот-вот раздавят. – Какой еще сувенир пришлют дочери из Москвы? Отвечай, чертов сифилитик».
Дашкевич энергично мотнул головой, вырвав подбородок из руки тестя, отступил на несколько шагов. Показалось, Герман Викторович прибьет его на месте своим тяжелым кулаком.
«Ты хочешь, чтобы эти фотографии попали в какую-нибудь местную газетенку? – тесть принялся расхаживать взад-вперед, царапая стеклом паркет. – Все знают, чей ты родственник. Хочешь, чтобы на меня вылили ведра с помоями? Чтобы показывали пальцем в администрации губернатора? Чтобы над моей дочерью смеялся каждый уличный придурок?» «Я ничего такого не хотел. И в мыслях не было». «Ты не себя позоришь, дерьмо собачье, потаскун, – заорал тесть. – Меня позоришь, мою семью. Ты забыл о том, что она ждет от тебя ребенка? Но теперь этого ребенка ты не увидишь. Пороги всех судов обобьешь, скотина этакая, но не увидишь». «Это еще почему?» «Потому что я так хочу, – крикнул Герман Викторович. – И все. И на этом точка».
Дашкевич вытянулся в струнку и вжал голову в плечи, такого стыда, такого жгучего позора он не испытывал давно. Но глупо оправдываться, глупо говорить правду, заявляя, что в тот момент, когда были сделаны фотографии, он находился в сонном полуобморочном состоянии, даже не помнит той шлюхи, которая расположилась в его кровати. Он был физически не способен предаваться любви. Эти слова остались несказанными. Ни жена, ни тесть не поверит в беспомощные оправдания.
«Виноват, – тихо сказал Дашкевич. – Но стоит ли поднимать такой шум из-за какой-то потаскушки? Ну, грехи молодости. Мимолетное приключение. Господи… С кем не бывает?» Он хотел еще что-то добавить, но оборвал себя на полуслове, понимая, что сморозил что-то не из той оперы. Тесть уставился на зятя, как солдат на вошь, лицо пошло красными пятнами. «Мразь ты чертова, – рявкнул Герман Викторович. – Грехи молодости, говоришь? Твоя молодость давно в прошлом. Ты не забыл, кому обязан всем на свете. Я вытащил тебя на свет божий, когда ты прозябал в каком-то богом забытом автосервисе. Сидел в смотровой яме и высовывал оттуда свою чумазую морду, узнать, что творится на белом свете. Можно сказать, я подобрал тебя на улице».
«Я ничего не забыл, папа, – Дашкевич едва сдерживался, чтобы не сорваться с нарезки и не покрыть тестя отборным матом. – Но дело-то выеденного яйца не стоит. Из-за чего этот кипеш, эти шекспировские страсти?» «Я тебе больше не папа, ублюдок, – прокричал Герман Викторович. – Папа… Забудь это слово. Если ты считаешь, что дело не стоит выеденного яйца, значит, ты абсолютно безнадежный дегенерат. Я с самого начала возражал против вашего брачного союза с Верой. Но ты, сукин сын, проявил настойчивость. Ушлый… Знал, чья она дочь. И я уступил, и вот уже несколько лет корю себя за мягкотелость. Я поставил тебя технологом крупнейшего комбината, хотя в технологии ты разбираешься, как свинья в апельсинах, даже хуже. Позже пересадил в директорское кресло. Не пожалел ни сил, ни денег, задействовал все связи. И теперь эта тварь заявляет: грехи молодости, дело яйца не стоит. Мне в лицо заявляет такое… Ладно, ты у меня еще получишь такого пинка под задницу, что вспотеешь кувыркаться. Готовься к внеплановой ревизии и собранию акционеров. Посмотри, что ты проблеешь, когда выползешь на трибуну со своим жалким отчетным докладом. Знай: с сегодняшнего дня ты больше не директор комбината, а просто кусок дерьма».
Дашкевич решил, – хватит. Он выслушал все незаслуженные оскорбления и больше не желает унижаться. Его поласкают в собственном доме, в присутствии жены, ему угрожает этот старый хрен… Дашкевич сжал кулаки и шагнул вперед.
«Я понимаю, что не вписываюсь в интерьер вашей благородной семейки, – прошипел Дашкевич, с ненавистью глядя на тестя. – По-вашему я мордой не вышел. Потому что когда-то работал в автосервисе, зарабатывал на жизнь этими вот руками. По-вашему, я женился на Вере для того, чтобы присосаться к толстому вымени ее отца. Хрен с вами, думайте, как хотите. Но вышибить меня с комбината, закопать мою карьеру… Нет, у вас руки коротки. Вы занимаете высокий пост, пьете водку не только с местными чинушками, но и с высокими московскими дружками. Но меня вам не сожрать. Подавитесь. Потому что я спереди костистый, а сзади говнистый. А теперь выметывайся из моего дома. Пошел отсюда, сволочь старая».
«Вера, – заорал тесть. – Ты готова?» Жена, уже одетая к выходу, вынесла из спальни в коридор дорожную сумку и мягкий чемодан. Герман Викторович бросился помогать с вещами. Через минуты машина уехала.
* * *
После обеда Дашкевич, уже успевший успокоиться, спустился в кабинет начальника службы безопасности комбината. Сергей Ремизов сидел в своей коморке за звуконепроницаемой дверью. При появлении начальника, он снял ноги со стола, раскрыл папку с личным делом кого-то из своих сотрудников, сделав вид, что исполняет служебные обязанности. Дашкевич уселся на стул, огляделся по сторонам. В этой комнате он не был давно, случая не было зайти. Справа от письменного стола мониторы, на которые передают сигнал камеры слежения, установленные на складе готовой продукции, в вестибюле административного корпуса и на воротах вахты. Слева несгораемый сейф, видимо, забитый всякой бесполезной макулатурой и два металлических ящика, в которых хранится оружие охраны.
