Возможно, все случится совсем по-другому. По дороге на работу к Архипову подвалят два свойских пацана, одетых как-то особенно, не по-здешнему: «Дяденька, огоньку не найдется?» Нож под жабра, под самую рукоятку. С поворотом. И в разные стороны, куда глаза глядят. А он, истекая кровью, лежит на пыльной дороге, наблюдая, как вокруг начинают собираться люди. «Граждане, что случилось?» «Кажется, человека насмерть зарезали» «Что вы говорите? Ой, беда какая. Беда… Надо бы за врачом сбегать. Кажется, у него судороги начинаются». «Поздно. Он уже не дышит. Только кровянка идет». «Откуда он?» «Вроде, из чертежной мастерской. Бедняга». «Говорят, он молоко в лавке брал, а деньги обещал с получки отдать». «Теперь отдаст, дождешься от него… А за доктором послали? Тогда надо послать». «А кто его так зацепил? Местные?» «Да кто ж теперь узнает. Нет, все-таки надо хоть кого-то за носилками снарядить. Или хоть в чертежную контору сходить. К начальнику. Это ведь их работника прирезали. Вот старуху Белобородько в самый раз отправить». «Ишь ты какой прыткий. Я уж на ноги слабая».
Люди толпятся, гомонят, подходят новые прохожие, останавливаются, разговор начинается с начала и заканчивается все теми же носилками или доктором, за которым никому не интересно ходить. Занятнее наблюдать кровавую агонию Архипова. А он лежит, глотая пыль вперемежку с густой кровью, задыхается, слушает всю эту никчемную ахинею. И не может даже выругаться, не может сказать, что он еще жив, еще не околел. Не может, потому что сил не осталось. И понимает, что до больницы его живого эти суки, проклятые зеваки, все равно не донесут. Десять раз перекурят по дороге и обсосут все сплетни.
* * *
Архипов подскочил с дивана, будто на него плеснули кипятком, и ошалело огляделся по сторонам.
– И это называется счастьем? – прокричал он, неизвестно к кому обращаясь. – Сидеть где-то у черта на рогах, закрываясь ватным одеялом? И ждать смерти. Это называется счастьем? Или паскудством?
Кажется, он жив. И относительно здоров. Его не накололи на уркаганское перо и не разрезали надвое автоматной очередью. Привидится же такое. Впрочем, не мудрено после того, что пришлось пережить Архипову за последнее время. Итак, решено окончательно и бесповоротно: ни в какие бега он не уйдет. Останется на своем месте, заведет с Горобцом долгий торг, выгадает время. А там видно будет. Телефон зазвонил так неожиданно. Два гудка, четыре… Не подходить что ли? Он метнулся к столу и сорвал трубку. Голос Горобца звучал мягко, почти дружелюбно. Видимо, только что он покончил с шикарным очень острым обедом, залив пожар в желудке своим любимым «Варвареско» пятилетней выдержки.
– Приезжай завтра на старое место к мосту, – сказал Горобец. – В десять вечера я буду ждать в закусочной.
– К мосту? – переспросил Архипов, показалось, он ослышался, в этой грязной трущобе не назначали встреч уже года три, а то и дольше.
– А что? В самый раз, – усмехнулся Горобец. – Спокойное место. Шашлык там до сих пор стряпают?
– Не имею понятия. Но можно навести справки.
– Не надо ничего наводить, просто приезжай вовремя.
Запикали короткие гудки отбоя. Архипов положил трубку.
Глава одиннадцатая
Архипов остановил свой бордовый «Понтиак» на стоянке под мостом, посмотрел на часы и откинул назад сидение. Ждать встречи с Горобцом еще час с лишним. Есть время почитать газету или размять ноги, но эти действия лишены всякого смысла. Он провел тяжелую бессонную ночь, не включая света, как загробная тень, слонялся по квартире, переставляя с места на место никчемные безделушки. Лежал на софе, уставившись в темный потолок, время от времени прикладывался к стакану. Ждал, когда за окном медленно разольется рассветная муть, сумрак уйдет, из-за дальних домов вылезет полукруг солнца. И жизнь перестанет казаться безысходным кошмаром.
Утром включил свет в ванной комнате, посмотрел на свое отражение в огромном с пола до потолка зеркале и плюнул на пол. Под глазами разошлись темные круги, кожа приобрела какой-то странный мертвенный цвет, лицо сделалось одутловатым, а нос заострился. С такой внешностью без всяких там проб возьмут на роль мертвяка в фильме ужасов. И грима не потребуется. Архипов кое-как привел себя в божеский вид, влез в спортивный клетчатый пиджак, нацепил на нос очки с темными стеклами. Сев за руль, оправился в банк «Фаворит Плюс». Открыв депозитарную ячейку, выгреб в спортивную сумку пачки стодолларовых банкнот в банковской упаковке. Еще несколько часов он убил в своем рабочем кабинете, к бутылке больше не прикасался, стараясь выстроить линию поведения, схему предстоящего разговора с Горобцом.
Архипов скажет: «Ты знаешь, у меня сейчас трудные времена. Я был похищен бандой вымогателей. Перенес такие муки, которые не каждому человеку в жизни выпадают. Плюс недавний развод с женой. Раздел имущества затягивается, и конца этому аду не видно. Встречные и поперечные иски, адвокаты, которые научились только деньги сосать. Короче, не жизнь, а бочка, полная дерьма». Легко догадаться, что ответит Горобец. Скажет, что у всех разводы с женами, раздел имущества, адвокаты и бочки с дерьмом. Но при чем тут бизнес? И нечего ответить. Разумеется, ни под каким видом нельзя даже словом намекнуть, что лже-дипломат Сахно как-то связан с похитителями Архипова. Реальных доказательств нет. Есть домыслы и фантазии Бирюкова. И еще вырезка из какого-то журнала, простая бумажка, ценой в копейку.
Все логические построения рассыпались в пыль, Архипов так и не нашел нужных убедительных слов для разговора.
* * *
Теперь, когда он полулежал на переднем сиденье «Понтиака», испытывая лишь душевную пустоту и обреченность жертвенного барана, не хотелось и пальцем пошевелить, не то что устраивать променад вокруг здешних достопримечательностей. Шашлычной, похожей на курятник, отравляющей воздух запахами жареной собачатины. Или будки чистильщика обуви, старика в огромной кепке, закрывающую почти всю физиономию, сухую и маленькую, как печеное яблоко. Читать газет тоже нет смысла, гороскопы, напечатанные в них, никогда не сбываются. Там не напишут главного: проживет ли Архипов еще одну неделю, месяц, год… Или уже сегодня его труп с лицом, превращенным в месиво из мяса и костей, с переломанными руками и ногами выбросят на городскую свалку. А к утру стая бродячих собак сожрет то, что осталось от человека.
Представив себе эту душераздирающую отвратительную в своих мелких деталях картину, Архипов тихо застонал. Он подумал, что за свою жизнь совершил кучу ошибок, больших и малых. Но была среди них одна роковая ошибка, перевернувшая все его существование. Не ошибка, беда.
Все начиналось шесть лет назад, стоял такой же душный август, над городом слоились фабричные дымы, смог, серые автомобильные выхлопы, а в душе цвела весна. Все лето, простояв на Крымской набережной, оптом и в розницу сбывая лубковые московские пейзажи иностранным туристам и здешним ценителям «высокого» искусства, Архипов неожиданно для себя зашиб очень хорошую деньгу. Все барахло, что годами захламляло его студию, за одно лето разобрали, как жареные пирожки. Пришлось нанять двух рабов, учеников художественного училища, которые, не поднимая головы, выписывали арбатские переулки, старинные церквушки с горящими на солнце куполами и унылые монастыри. Тема уходящей старины, в прежние времена не пользовавшаяся спросом, вдруг пошла на ура.
