Липатов минуту таращился в окно. «Я хотел сказать пару слов о твоем армейском прошлом, – следователь надел колпачок на чернильную ручку. – Хотел, но передумал. Потому что ты сам все понимаешь не хуже меня». «Это вы о чем?» – спросил Бирюков. «Читал твое личное дело, – Липатов криво усмехнулся. – Ты служил с специальных частях морской пехоты, был в „горячих точках“ и все такое прочее. Дважды награжден за храбрость. Но все твои заслуги в прошлом. Сейчас они не имеют никакого значения. Даже заседатели в суде не вспомнили о твоих армейских подвигах, когда намотали тебе четыре года за вымогательство и нанесение побоев невинному человеку. Это я так, к слову. Вообще же, вооруженные конфликты, по моему глубокому убеждению, плодят только вдов и психопатов вроде тебя. Психопатов, людей без тормозов, которые ни на что хорошее в жизни уже не способны». «Это мнение советую изложить вашей жене, – Бирюков до боли сжал кулаки. – Хоть в письменном виде. Потому что никого другого на свете ваше мнение не интересует. Никого. Это по моему глубокому убеждению».
Липатов нахмурился, почесал подбородок кончиком авторучки, решив, что говорить больше не чем, вызвал дежурного милиционера.
– Сейчас под Курском, наверное, соловьи поют, – после долгого молчания сказал Сафонов. – Выйдешь вечером в сад, а там такие трели. Господи… Заслушаешься. Стоишь, как зачарованный. Боже мой, как поют. Леонид, вы когда-нибудь слышали, как поют курские соловьи? О, вы много потеряли в жизни. Очень многое. У меня покойный отец родом из тех мест, из-под Курска. У нас там до переезда в Москву был свой дом, большой чудесный сад. Яблони, вишни… Теплица с помидорами. Вечерами небо глубокое, черное, точно бархатное. Отец, царство ему небесное, любил слушать соловьев. Часами слушал. Он был романтиком в душе, вроде меня. Давно спать пора, а он все сидит, понимаешь, все слушает… Язви его душу в корень.
Сафонов заплакал. Он сидел на краю настила, вздрагивая всем телом, и рыдал, размазывая слезы несвежим носком. Бирюков неподвижно лежал на досках, отвернувшись к стене. Временами ему казалось, что сосед на глазах сходит с ума и скоро, совсем скоро, закончит всю эту лирику про чудесные сады, бархатное небо и курских соловьев. И перейдет к делу. Грудью навалится на Бирюкова, придушит, станет рвать горло своими толстыми сильными руками. Надо быть наготове, не пропустить момент.
Бирюков открыл глаза, услышав, как в коридоре загремели ключами, лязгнул запор на двери, обитой листовым железом, щелкнула задвижка. Милиционер, бодрым хорошо поставленный голосом рявкнул:
– Кто тут Говнюков? Говнюков тут нет? Странно… Должны быть. Ой, простите, кто Бирюков? Ты? Тогда на выход с вещами.
Натянув на себя мятую спортивную куртку, Бирюков сел на деревянный настил, свесив босые ноги. На пороге камеры стоял сержант в мятом кителе и фуражке, косо сидевшей на голове. Видно, в обед он уже накатил свои двести грамм, закусил, чем бог послал, и теперь радовался жизни, как умел.
– С вещами это как, в тюрьму что ли?
– С вещами – это на свободу, – ответил веселый сержант. – Как говориться, с чистой совестью.
* * *
Тем же вечером следователь Липатов, явившийся домой с опозданием, заканчивал на кухне поздний ужин. Отложив в сторону вилку, он, ковыряя в зубах обкусанной спичкой, наблюдал за тем, как жена Вера Васильевна готовит суп на завтра, опуская в кастрюлю с кипящей водой мелко нарезанные овощи. Жена, вернувшаяся со смены в больнице, кажется не была настроена на разговор. Синие язычки газового пламени лизали дно кастрюли.
– М-да, кажется, я допустил грубую ошибку.
Жена слышала реплику Липатова, но не ответила. Видимо, в последние годы она жила в том убеждении, что допускать ошибки всегда и во всем – фирменный стиль Липатова, без этого нельзя. Иначе он давно бы дослужился до прокурора по надзору, а то и выше пошел. Липатов вытащил изо рта спичку, поднялся и встал у окна. Небо очистилось от туч, высыпали крупные осенние звезды. С высоты двенадцатого этажа они казались совсем близкими. Разглядывая небо, Липатов гадал, где же потерялась та звезда, под которой он рожден. Хрен найдешь. И будь она неладна, эта несчастливая звезда.
– Он не жег никаких денег в этом камине, – сказал Липатов вслух. – Бирюков нас провел вокруг пальца и даже не поморщился.
– Что ты там бурчишь, не поняла?
Жена, опустив в кастрюлю пережаренную свеклу, сполоснула руки под краном, вытерла их фартуком, села на табурет и посмотрела на мужа.
– Несколько дней назад мы взяли одного малого, между прочим, художника. Он имеет отношение к изготовлению фальшивых долларов, – пораженный своей догадкой, горячо заговорил Липатов. – Этот тип заперся в деревенском доме и, пока оперативники ломали двери, сумел сжечь в камине какую-то бумагу. Тогда, на месте, у меня сомнений не было: он сжег именно фальшивые банкноты, чтобы избавиться от улик.
– И что?
– А то, что Бирюков сжег в камине бумагу. Простую бумагу, газеты, свои рисунки. Чтобы опера подумали, что сгорели деньги и долго не искали в доме. Вышло так, как он задумал. Обыск, чисто символический, продолжался четверть часа. Пошуровали на чердаке, заглянули в сундук и шкаф. И на том остановка. Опера решили, что в той избе искать уже нечего. Только время тратить. Задержанного посадили в автобус и увезли в Москву. Самое обидное, что банкноты лежали где-то рядом, в подполе с картошкой или на печи. Только шагни, руку протяни… А туда мы даже не заглянули.
– Так проведите еще один обыск и найдите фальшивки, – Вера Васильевна, прожив с работником прокуратуры двенадцать лет время от времени давала дельные советы. Но не в этот раз. – Завтра поутру пробей машину и с оперативниками отправляйся в ту деревню.
– Поздно, – покачал головой Липатов. – Бирюкова сегодня выпустили из изолятора временного содержания. И он наверняка, бросив все, помчался в ту деревню. И сумел спрятать все концы. Если, конечно, он не дурак. А Бирюков не дурак.
– А вдруг он сжег именно фальшивые деньги? А ты мучаешь себя пустыми догадками?
– Я сейчас прикинул, деньги были в банковской упаковке. Толстые пачки, обмотанные поперек резинками или бумажными лентами. В таком виде их трудно и долго сжигать, даже если облить керосином. Надо распечатать каждую пачку и медленно бросать банкноты в огонь. Только в этом случае они сгорят без остатка, превратятся в золу. А у Бирюкова в запасе было пять-семь минут. За это время четыреста тысяч не спалишь. Хоть ведро керосина вылей. А у него была всего бутылка.
– У тебя всегда так, Олег, хорошая мысля приходит опосля, – жена неодобрительно покачала головой. – И что ты собираешься делать?
– Спать, – ответил Липатов. – Дело об этих фальшивомонетчиках было настоящей бомбой замедленного действия. А теперь в руках следствия нет ничего. Или почти ничего. Кроме мальчишки Шаталова.
* * *
Жбанов сидел на земле, привалившись спиной к стволу дерева. Боль почти прошла, кровь свернулась и больше не сочилась из раны. Жбанов отворачивался, смотрел в сторону, стараясь, чтобы изуродованная нога не попадала в поле зрения. Он совсем задубел от неподвижного сидения на одном месте, ступня, на время переставшая болеть снова заныла, пульсирующая боль отозвалась где-то выше, в бедре, в животе. Он старался вспомнить что-нибудь смешное или занятное, но странное дело, куда бы ни сворачивали мысли, но возвращались к одному: по всему выходило, что в этом лучшем из миров Жбан доживает последние часы, а то и минуты. Становилось не страшно, а тошно.
