– А скоро он освободится? – тупо спросил Дашкевич.
Старая грымза только пожала плечами и промолчала. Она, как бывало в прежние времена, не предложила Дашкевичу чая с печеньем, не сказала доброго слова, поспешив уткнуться в бумажки. На ее бесцветных губах играла змеиная улыбочка. Яковлева была в курсе семейных дел своего начальника, она знает, что тот разругался с зятем и даже перевез к себе на квартиру дочь Веру. И вот теперь Дашкевич пришел вымаливать прощения, ползать на коленях. Время тянулось мучительно медленно, стрелки настенных часов, кажется, остановились. С улицы не доносилось ни звука, в коридоре стояла мертвая тишина. То ли служащие, проходили мимо начальственного кабинета на носках, сбавляя шаг, то ли звуки шагов гасила толстая ковровая дорожка. Дашкевич делал вид, что не тяготится унизительным ожиданием. Он забрасывал ногу на ногу, обмахивался буклетиком, хотя в помещении было прохладно. Наконец эта игра ему надоела.
– Послушайте, – он повернулся к секретарю. – Если вас это не очень затруднит… Напомните вашему начальнику, что я его второй час дожидаюсь по личному делу. Наверное, он уже забыл, что я тут сижу. Ну, понятно… У пожилых людей это бывает сплошь и рядом. Склероз, провалы памяти и даже глубокий маразм.
– У Германа Викторовича нет ни провалов памяти, ни маразма, – прошипела змея секретарь. – А прием по личным вопросам у него в пятницу. С трех до шести. Это написано на двери с другой стороны. Запишите, чтобы не забыть.
– А вы все-таки напомните. Я директор крупного комбината, а не ваш уборщик, с которым можно разговаривать в подобном тоне. У меня работа стоит, пока я тут… Пока я здесь…
Секретарь подняла трубку, что прошептала и снова принялась писать бумаженцию.
– Он вас вызовет, – не отрываясь от писанины сказала Яковлева. – Когда освободится.
Дашкевичу хотелось плюнуть на красный ковер и уйти, но он продолжал терпеливо ждать. Сейчас он вспомнил, что начальник службы охраны комбината Ремизов провалился неизвестно куда, как в воду канул. Впрочем, Дашкевича это обстоятельство не беспокоило. С Серегой такое и раньше случалось: провернув удачное дело, он всегда позволят себе расслабиться. Простительный грех. Путь пощупает московских девочек и вольет в себя столько водки, сколько влезет. Ремизов хочет сообщить своему боссу приятную новость не по телефону, а лично, глядя в глаза, насладиться минутой своего торжества. Не сегодня, так завтра он вернется и расскажет в деталях о том, как подыхал этот Бирюков, как визжал перед смертью. Приврет, конечно, не без этого, все приукрасит, распишет так, что заслушаешься. А потом получит премиальные, три дня отгула и продолжит гулянку в уже в родном городе.
Смежив веки, Дашкевич представил себе Бирюкова, лежащего в гробу. В дешевом гробу из непросушенных сосновых досок, обитом никчемной бросовой тканью. Рожа наверняка так обезображена, что даже профессиональные гримеры из морга, мастаки своего дела, не смогли вылепить из этого месива некое подобие человеческого лица. Да и другие части тела, надо думать, пострадали не меньше морды. У гроба тусуются скорбные родственники, успокаивают друг друга, мол, Бог дал, Бог взял, жену или сожительницу отпаивают вонючими каплями, но она безутешна. Скоро гроб с жалкими останками бывшего художника отвезут в церковь, там пьяненький дьяк отслужит молитву по невинно убиенному рабу божьему. Ящик закопают в неглубокой могиле, полной дождевой воды, и на том точка.
Картина была настолько приятной, реалистичной, что не хотелось открывать глаза.
– Можете войти.
– Что? – видения исчезли.
– Заходите в кабинет, – усмехнулась Яковлева. – Или вы передумали?
* * *
Дашкевич встал, одернул пиджак, поправил узел галстука, через двойную дверь тамбура прошмыгнул в кабинет тестя. Герман Викторович, сидя за большим письменным столом, делал вид, что поглощен работой. Не встал, руки не протянул.
– Здравствуйте, Герман Викторович, – сказал Дашкевич, не дождавшись приглашения присесть, он стоял у стола, как провинившийся школьник. – Я пришел поговорить по-мужски. У нас были проблемы, и я хочу их решить.
Тесть отложил в сторону ручку, смерил Дашкевича презрительным взглядом. Прикурил сигарету, откинувшись на спинку кожаного кресла, пустил дым.
– По-мужски это как? А насчет проблем, они у тебя, не у меня. Были и остаются. Кстати, как самочувствие? С конца не капает?
– Не капает, – Дашкевич был готов выслушать и переварить все тирады тестя. – К счастью.
– Ну, все еще впереди, – ободрил Герман Викторович. – Инкубационный период венерических болезней, бывает, затягивается на недели. Советую уже сейчас, не откладывая, найти хорошего венеролога.
– Я так и сделаю.
– Хорошо, если обойдется триппером. С сифилисом сложнее.
– Знаю, – кивнул Дашкевич. – Я пришел просить прощения. Я был не прав во всем. Эта поездка в Москву, эта женщина…
Дашкевич откашлялся в кулак и выдал хорошо отрепетированное выступление. Да, он последняя свинья и подлец. Да, осознает всю низость и глубину своего морального падения. Он не имел права вступать в половую связь с первой попавшейся шлюхой, тем самым, поставив под удар даже не самого себя, а высокую репутацию тестя. Кроме того, он сделал больно своей жене Вере, которая носит под сердцем плод любви, их будущего ребенка. Дашкевич по-прежнему любит жену всем сердцем. Он готов искупить, загладить, вымолить у Веры прощение.
Тесть слушал молча, не выказывая никаких эмоций. Это добрый знак. Кажется, он ждал этого покаяния. Ведь, если разобраться, старому хрычу не хочется, чтобы его дочь осталась одна с ребенком на руках. Факт, не хочется. Впрочем, одиночество этой женщине не угрожает, она и с тремя детьми найдет себе хорошую партию. С таким-то отцом и остаться без мужа… Ревизия, которую Герман Викторович обещал устроить на комбинате минеральных удобрений, пока не начиналась. И это тоже добрый знак. Разумеется, тесть не забыл обещания натравить на Дашкевича ревизоров, но помедлил, дал зятю время, дал шанс задуматься о скорбных делах и придти с повинной головой. Которую, как известно, меч не сечет.
– Сладко ты поешь, я прямо заслушался, – сказал Герман Викторович. Видимо, он уже принял какое-то решение. – Ладно… Я тебе, конечно, не верю. Потому что знаю, что ты за хрен такой собачий. Но если хотя бы сотая доля того, что ты сказал, это правда… Что ж… Попробуйте с Верой начать с начала. Только не вздумай на этой неделе приезжать ко мне и просить у нее прощения. Она еще не остыла. Увидит своего так называемого мужа и разобьет о твою пустую башку подарочный сервиз на двадцать четыре персоны. Мне не репу твою жалко, как ты, наверное, догадываешься. Посуду жалко. Позвони сюда дней через десять, если у Веры будет настроение тебя слушать, приедешь. Все, больше не задерживаю.
– Спасибо, Герман Викторович, – Дашкевич прижал руки к груди и выразительно шмыгнул носом, будто собирался пустить слезу. – Вы даже не представляете, как я вам… То есть, как я вас…
Тесть раздраженно махнул рукой, и Дашкевич, не закончив фразы, пятясь задом и прижимая к груди руки, покинул кабинет. На злыдню секретаря даже не взглянул, промчался через приемную, вылетел в коридор, словно на крыльях. Чуть не бегом спустился к машине и велел водителю гнать на комбинат. Развалившись на заднем сидении, Дашкевич думал о том, что пройдет пара недель и его семейная жизнь склеится, все пойдет по-старому. А уже через месяц о том злосчастном эпизоде с фотографиями ни он, ни Вера даже не вспомнят. Но, главное, что Герман Викторович почти простил его. Впервые Дашкевич подумал о тесте с теплым чувством: все-таки он мужик свойский, не злопамятный. Мог бы зятя вместе с дерьмом сожрать, но нет…
