– У него есть дача, хорошая, зимняя, – Росляков чувствовал странные признаки опьянения: голова пока оставалась ясной, но слоновьей тяжестью налились ноги.
– Профессор даст тебе ключи от нее?
– Я не знаю, – пожал плечами Росляков. – Я к Николаю Егоровичу никогда с такой просьбой не обращался.
– Значит, надо обратиться, – сказал отец.
– Обязательно надо обратиться, – повторил за отцом Савельев и потер одна о другую свои беспокойные, долго ждавшие настоящего дела руки.
* * *
Выйдя за церковную ограду, Росляков остановился, дожидаясь не договорившего с Савельевым отца. Когда тот, наконец, появился, Росляков, зябко передернув плечами, поднял воротник куртки. Сумерки принесли с собой холод. Вечерние фонари раскидали по снегу желтые круги света. Росляков, поддерживая под локоть неожиданно обмякшего, кажется, захмелевшего отца, ставил ноги осторожно, боясь поскользнуться на обледеневшем тротуаре.
– Ну, как тебе Савельев? – спросил отец.
– Ты бы хотел услышать о нем лестный отзыв или как?
– На этот раз можешь сказать правду.
– По-моему, у него что-то с головой не в порядке, – Росляков все-таки поскользнулся, выпустил локоть отца и, чтобы сохранить равновесие, взмахнул обеими руками. – Черт, хоть бы песком посыпали. До сегодняшнего дня я думал, что на такое способны только молодые бандиты, беспредельщики. Честно, впервые сталкиваюсь с настоящим террористом. Встретил бы на улице такого на вид солидного, почтенного мужика с седой бородой, решил, что он заслуженный пацифист с докторской степенью или, в крайнем случае, знаменитый народный целитель. А он…
– Видишь, как легко можно ошибиться, если оценивать людей по их внешности.
– «Жизнь человека бесценный дар, но цена этому дару копейка», – процитировал Росляков Савельева. – Взорвать живого человека. До этого додуматься ещё надо, дойти.
– Но ты ведь сам согласился с этим вариантом.
– Меня никто толком и не спросил, вы все с ним решили без меня, в четыре глаза. Твой Савельев жестокий человек, он зол на весь мир, черт знает, почему так зол. И вообще он совершенно отмороженный тип. Без всяких тормозов. Вот тебе мое мнение.
– Свое мнение ты, возможно, ещё изменишь, – сказал отец. – Как ни странно это для тебя звучит, он хороший человек. Но судьба у него сложная, ведь не от хорошей жизни Савельев киснет в этом подвале. Может, мир вокруг нас слишком жесток, а не Савельев? Вопрос риторический.
– Это общие разговоры. О жестокости мира люди говорят, когда хотят оправдать свою собственную жестокость. Это давно замечено. Самые жестокие люди это те, кто любит рассуждать о жестокости мира.
– Применительно к Савельеву это не общие разговоры. Его стремились убить по-разному. Его травили ядами, ему стреляли в грудь, втыкали нож в спину и даже пытались повесить. Но, как видишь, безуспешно. Все это было уже давно, в другой стране, даже в другой части земного шара. Но после всех этих дел он немного обиделся на людей. И вправду, ему есть за что обижаться. Люди были к нему несправедливы. У Савельева вся грудь в орденах и медалях, вешать некуда. А что он получил на старости лет кроме этого сырого погреба и мизерной пенсии? Да, ему есть, за что обижаться на людей.
– Я так понял, и жена его не того, в смысле, не очень-то ждала? – Росляков уже пожалел о своих слишком категоричных и эмоциональных рассуждениях о жестокости мира.
– Да, не очень-то, – голос отца вдруг сделался грустным. – Не очень-то она его ждала. Но это уже лирика. Завтра в полдень встретимся на том же месте, у рыбного магазина. Увидишь меня, не подходи. Зайди в магазин, встань у прилавка, когда я встану рядом, передашь ключи от дачи этого, как там его, ну, профессора, теперешнего мужа твоей матери. Понял? И ещё план нарисуй на бумажке, как доехать до места. Я завтра же отвезу туда Савельева, и он начнет работать.
– «Работать», хорошо сказано «работать», – хмыкнул Росляков.
Он представил себе, как Савельев, кривя лицо в злобной бесовской улыбке, колдует над адской машиной – и стало не по себе.
* * *
– Какими судьбами? – Николай Егорович распахнул дверь перед Росляковым и задом отступил в темную глубину прихожей.
– Что поздновато для визита? – Росляков шагнул вперед, стараясь не обдать лицо профессора терпким духам благословленного батюшкой-каратистом церковного вина. – Простите, что я без звонка. Не разбудил?
– Что ты, Петя, я ещё и ложиться не собирался, – Николай Егорович застегнул на груди полосатую пижамную курточку и взмахнул руками. – У меня целая гора рефератов, вот сижу, читаю. Дня не хватает. Проходи.
Росляков зажег в прихожей свет, снял куртку и, усевшись на стуле, долго расшнуровывал высокие ботинки. Он знал, что профессор всегда ложится спать поздно, а когда мать в очередной командировке со своими артистами, Николай Егорович, не замечавший времени, если его не остановить, запросто может засидеться за работой и до утра, до первого света. Сунув ноги в домашние шлепанцы, Росляков прошел на кухню и, отыскав на полке банку растворимого кофе, бросил в чашку пару ложек темного порошка, кубик сахара и налил кипятка из теплого чайника.
– Мать не звонила? – Росляков устроился за столом и прополоскал рот кофе.
– Звонила, конечно, звонила, – Николай Егорович сел напротив Рослякова. – У неё все нормально, насколько вообще может быть нормальна такая разъездная сумасшедшая жизнь. Только с той гостиницей, которую забронировали, какая-то неувязка получилась, первые два дня пришлось ютиться в ужасных номерах. Галя говорит, настоящие клоповники. Теперь все утряслось. Ты переночуешь?
– Нет, сегодня поеду к себе, – Росляков выложил на стол сигареты, хотя курить совсем не хотел. – Тоже дел скопилось невпроворот, старые долги. Одним обещал статейку сделать, другим. Люди ждут, а воз и ныне там. И тут ещё такое дело, – изображая работу мысли, он наморщил лоб, – я в редакции взял отпуск на две недели. То есть надвое разбил свой отпуск. Хочу уехать из Москвы, подальше от телефона, от друзей, вообще от людей и поработать. Может, какие-то светлые мысли появятся.
– Хорошая идея, – одобрил Николай Егорович. – Человеку творческой профессии, журналисту, например, обязательно нужно время от времени уезжать из города, пожить какое-то время где-то в глуши, где-нибудь в деревне, чтобы в душе все отстоялось, встало на свои места. После короткого периода затворничества появляется новый взгляд на вещи. Ничто так не выматывает творческого человека, как городская суета. Здесь сам себе не принадлежишь.
– Во-во, не принадлежишь. А вы хорошего мнения о журналистах: люди творческой профессии. Так вы о журналистах отзываетесь? Видно, вы газет совсем не читаете, если говорите о каком-то творчестве.
– Почему? Читаю газеты. Иногда, не очень часто.
– Ваше счастье, что не очень часто.
– Тебе не обязательно связывать всю жизнь с газетой. Ты входишь в возраст Че Гевары, значит, уже почти готов к большим, по-настоящему большим делам. Которых, если уж сейчас не сделаешь, не сделаешь никогда в жизни.
