И ещё будет запах, сильный, какой-то совершенно особый перебивающий другие запахи, тошнотворный, выворачивающий наизнанку внутренности… Так пахнет сгоревшее до углей человеческое мясо. А как оно вообще-то пахнет? Подгоревшим шашлыком? Пережаренной до корки свининой? Или у горелой человечины особый дух, не передаваемый словами, абсолютно невыразимый? Росляков на минуту задумался. Он не представлял себе запаха сгоревшего до углей человека.
Он втянул в себя воздух. Где-то далеко, у дальнего темного леса, пела незнакомая птица. Где-то лаяла собака. Жизнь просыпалась. Совсем близко, буквально за его плечом стояла молодая весна. Он снова вдохнул воздух, стараясь пересилить приступ дурноты и предательской, трясущей грудь слабости. Глубоко вдохнул воздух. Пахло лишь кисло-горьким запахом гари, пахло недавно отгоревшим пожаром, пахло беспросветной человеческой бедой.
– Чего задумался? – неслышно подкравшийся сзади сторож старик Лепетухин тронул Рослякова за плечо.
Росляков, вздрогнул всем телом, обернулся и, наконец, поняв смысл вопроса, только пожал плечами. Вытащив из кармана сигареты, он раскрыл пачку, протянул сторожу, но тот отрицательно помотал головой. Прикуривая, Росляков пытался вспомнить имя и отчество сторожа, но вспомнил только имя.
– Ты вот что, Валентин, – Росляков пригладил ладонью непокрытую голову, – ты расскажи, как тут все случилось. Как все произошло, расскажи толком.
Старик сунул руки в карман линялого ватника, достал скомканную пачку папирос, долго прикуривал от спички, прикрывая огонек фиолетовой ладонью.
– Утром дело было, – пустил дым Лепетухин. – Моя старуха толкает меня: огонь, горим. Я уж думал, мы с ней горим. Сперва-то испугался. А потом от сердца отлегло. Не мы горим. Слава Богу.
– Ты не слышал, может, здесь что взорвалось? – Росляков напряженно вгляделся в мутные глазенки Лепетухина. – Может, взрыв был?
– Может, и был взрыв, – кивнул Лепетухин. – Этого знать не могу. А старуха моя туга на ухо. Глазастая, без очков видит, а на ухо туга. Я вскочил с лавки, только бушлат накинул – и прямиком сюда. А тут уж все пылает. Огонь до неба. Поздно вещи-то выносить.
– А пожарные скоро приехали?
– Скоро, скоро, – закивал головой неулыбчивый Лепетухин. – Как все сгорело, так они сразу и приехали. Прямо тут же и приехали. Незамедлительно прибыли. Забор машинами поломали и стали все вокруг водой поливать из кишки. Из толстой кишки.
– И что, когда ты, Валентин, прибежал, все так сильно полыхало?
– Мы со свояком вместе прибежали, – сказал Лепетухин. – А полыхало уже сильно. Я тебе, Петя, так скажу: здесь весело горело.
– Весело, – кивнул Росляков. – Очень весело.
– То есть не весело… Но скоро. А мы со свояком стояли в сторонке, смотрели, как все того… Я-то сам огня шибко боюсь. У меня прямо этот, как его, животный страх закипает.
С досадой Росляков бросил окурок в лужу. Ясно, от бестолкового хмельного сторожа все равно ничего не добьешься. Болтает чушь, словно нарочно действует на нервы. Рослякову мучительно захотелось тут же, не сходя с этого места набить сторожу морду. Чтобы как-то отвлечь себя от этого желания, от зуда в кулаках, он снова, на этот раз по забывчивости, предложил Лепетухину, смолящему папиросу, закурить.
– Да, много имущества того, – Лепетухин поправил косо сидящую на голове солдатскую ушанку. – Много добра того… Даже картины на стенах висели. И телевизор был, и диван новый. Ну, почти новый. В цветочек. И даже лампа такая пузатая под абажуром. Такие в кино показывают. Как раз она, лампа, посеред спальной стояла. Много добра. Не перечесть всего…
Странная осведомленность сторожа, его информированность о предметах обстановки и интерьера профессорской дачи на минуту насторожили Рослякова. Он продолжал разглядывать пепелище, всерьез подумывая, а не сам ли Лепетухин, переборов, пересилив свой животный страх перед огнем… Не сам ли Лепетухин телевизор и почти новый диван того… Оприходовал. Тем более свояк рядом стоял, на пожар глазел. А другого народу вокруг ни души, как говорится, свобода действий. Ладно, черт с ними, с вещами – решил Росляков, снова чувствуя не вымещенный зуд в кулаках. Может, что и досталось сторожу, черт с ним. Снявши голову смешно по волосам плакать. Будем считать – сгорело. И диван в цветочек и лампа пузатая.
– А что, Валентин, милиция тоже приезжала? – Росляков прикурил новую сигарету.
– И пожарные, и милиция, все были на месте, – Лепетухин бросил окурок и сплюнул через губу. – Бумаги писали. Протокол или как там у них. Словом, бумаги.
– Искали тут что, на пожаре?
– Что уж тут искать? – удивился вопросу сторож.
– Не знаю, что искать. А просто спрашиваю, может, тут что нашли? Может что, как бы это сказать, интересное нашли?
– Чего уж тут найдешь? Сам видишь, все подчистую сгорело. Все огонь съел. Походили по участку, понюхали, да и поехали по своим делам. Дачу-то вы хоть страховали?
Росляков отрицательно покачал головой.
– Я видел, тут у вас на даче какой-то мужик последние дни жил, – Лепетухин кивнул на пепелище. – Он что уехал, мужик этот?
– Да, уехал, – Росляков горько вздохнул. – Родственник наш. Пожил тут немного и уехал. К себе на родину.
– А где у него родина, у мужика этого?
Росляков долго думал над простым вопросом и, наконец, сказал первую же глупость, что пришла в голову.
– Мужик этот тульский. Из тех краев. Тульский, как тот пряник.
– Ясно. То-то я и смотрю, его нет. А профессор уже знает, ну, о пожаре? Знает, что погорел начисто?
– Откуда ему знать? – поморщился Росляков. – Он сейчас на работе.
– Такое известие, – старик все старался зайти вперед, заглянуть в глаза Рослякову. – Одно слово – ужас. Кошмар и ужас.
– Ужас, – согласился Росляков.
– С ума ведь сойдет профессор, – выдал сторож свой мрачный прогноз. – И мать с ума сойдет. Обязательно с ума сойдет. Тут сойдешь с ума, как нечего делать сойдешь. У меня один родственник, когда погорел, натурально спятил. В больницу его увозили, там укол какой-то делали, – сторож многозначительно поднял кверху указательный палец.
– Кому укол делали?
Росляков потер ладонью вдруг заболевший затылок. Носить фамилию Лепетухин и при этом ещё уметь складно изъясняться на родном языке… Нет, это уже из жанра сюрреализма. Нельзя требовать от человека невозможного.
– Родственнику моему укол делали, – вдруг загрустил сторож.
– А клизму ему случайно не делали?
– Клизмой тут не поможешь, – вздохнул Лепетухин. – Сделать её, конечно, можно, но толку – чуть. Вы сами профессору сообщать будете, ну, это известие или как?
– Сам буду сообщать или как. Пока не знаю.
Видимо, в бедовой голове Лепетухина зрело, роилось множество новых неприятных и даже каверзных вопросов. И придется искать ответы, надо что-то отвечать, впопад или невпопад отвечать, хотя сил шевелить языком уже не осталось. Не зная, как ловчее избавиться от привязчивого, слишком любопытного сторожа, Росляков, подумав минуту, выбрал самый простой и безотказный способ. Он полез в карман куртки, покопавшись в бумажнике, вытащил деньги и попросил Лепетухина сходить в деревню за бутылкой и закуской, уж какая будет. Старик, даже не пытаясь скрыть радости от нежданной новой удачи, расцвел лицом, засуетился, спрятал деньги в глубокий карман ватных штанов и скорым шагом, чуть не бегом, умчался прочь.
