Не дожидаясь, пока сын сядет, Мосоловский, показывая пример, сам устроился в кресле, расстегнул пиджак и даже ослабил узел галстука. Сын, неловко потоптавшись на месте, сел в другое кресло, скрючился, поджав под себя ноги и выставив вперед корпус, и так, в неудобной позе, замер.
– Ну, давай, рассказывай, – Мосоловский, словно предвкушая захватывающий рассказ сына, потер одна о другую ладони, заерзал на мягком сидении. – Рассказывай все. – Чего рассказывать-то? – сын подернул плечами, тесно обтянутыми пиджаком и захлюпал мокрым носом. – Вот из армии демобилизовался.
– Как мать? – постарался сыграть заинтересованность Мосоловский. – Не болеет мать-то? Она-то как?
– Мать-то? – тупо переспросил Виталик. – А, чего с ней сделается? Не болеет.
– И, слава Богу, хорошо, что не болеет, – Мосоловский стал думать, о чем бы ещё спросить сына. – А чемодан твой где, где твои вещи?
– Вещи где? – молодой человек долго думал над простым вопросом. – Вещи на вокзале оставил. В камере. В смысле в камере хранения.
Дурацкий какой-то разговор, бестолковый. Впрочем, о чем говорить родственникам, пусть даже близким по крови людям, если они не виделись целую вечность? Сразу и тему для беседы не найдешь. Так и должно быть, это ничего, это пройдет. Сын, видимо, тоже нервничал, он взял с журнального столика большой конторский дырокол, которым пользовался старик, собиравший газетные подшивки, стал перекладывать дырокол из руки в руку, щелкать им. Мосоловский глянул на своего отца, ожидая от него поддержки, умных, подходящих к случаю слов, но тот продолжал молча теребить бороду. Чувство общей неловкости, видимо, передалось и Станиславу Аркадьевичу.
– А, в камере вещи, – кивнул Мосоловский, решивший, что вот сядут они втроем за стол, выпьют по рюмке за встречу, и всю неловкость как рукой снимет. – Мог бы их, чемодан то есть, сразу сюда привести.
Он замолчал, переводя взгляд то на старика отца, то на сына, смущенно опустившего глаза. Постепенно мысли Мосоловского приняли обратный ход. Да, вот он родной сын, перед отцом сидит. Ростом большой вымахал, а умственное развитие, сразу видно, оставляет желать… Двух слов складно связать не может. Да что уж там, надо посмотреть в лицо правде, назвать вещи своими именами. Парень просто безмозглый акселерат, переросток, жертва технической революции. Типичная жертва. Впрочем, какое отношение техническая революция имеет к этому сопливому человеку?
Нечего грешить на технический прогресс. Виталик – жертва пьяного зачатья. Это вернее. Ведь он, Мосоловский, в молодости попивал. Сильно попивал, так сказать, злоупотреблял. Пока здоровье позволяло, пока сердце не прихватило. А ведь он ещё тогда спорил с женой, настаивал на аборте. Но она не уступила…
В наступившей тишине Мосоловский явственно услышал сухой мужской кашель, доносившийся, кажется, с кухни.
– Кто это там? – спросил Мосоловский Виталика и почему-то перешел на шепот. – Кто это там кашляет?
– А, это земляк наш, он проездом в Москве, – тоже шепотом ответил Трегубович. – Зашел просто так. Он скорой уйдет.
– Между прочим, ученый человек, – добавил с дивана старик. – Я ему читал свои сочинения.
– Зачем ты его сюда привел? – не отставал от Трегубовича Мосоловский.
– Он земляк, – зашлепал губами Трегубович. – Ему поезда ждать на Мурманск полдня. Думаю, пусть здесь покантуется, чем на вокзале.
– Ну, ты даешь, – Мосоловский шлепнул себя ладонями по коленкам. – Ты даешь. Чужого человека привел в дом к отцу, с которым целых десять лет не виделся. Ты даешь.
– Это я разрешил, – заступился за внука Станислав Аркадьевич.
– И вправду, что он дырку в стуле просидит? – щеки Трегубовича порозовели. – Наш человек, земляк.
– Ладно, пусть посидит, – сдался Мосоловский, в его душе зашевелилось глухое безотчетное беспокойство. – Пойдем, я хоть взгляну на этого земляка.
Он поднялся с кресла, Трегубович тоже поднялся, одернул куцый пиджачок и увязался следом. Мосоловский свернул в коридор, вышел в кухню. Навстречу поднялся усатый мужик, плохо причесанный, в дешевом синтетическом свитере и мятых брюках. Какой уж там ученый человек. Сразу видно, дремучий провинциал, бедолага, каких много ночует по московским вокзалам. Мужик улыбнулся в усы, сказал «здравствуйте», потом как-то засуетился, задергался, видимо, хотел протянуть хозяину руку, но в последний момент решил, что рука грязная и протягивать её просто стыдно. Мосоловский, уже готовый предоставить свою ладонь для пожатия, наблюдая за манипуляциями земляка, секунду раздумывал, что делать дальше.
Этой секунды усатому мужику хватило, чтобы коротко развернуться и съездить хозяину квартиры кулаком по лицу. Мосоловский даже не застонал, он просто потерял дар речи, потерял способность издавать хоть какие-то звуки. Полетела на пол и разбилась в мелкие осколки задетая неизвестно чьей рукой стеклянная крышка из-под кастрюли, зазвенело в голове. От неожиданности, от дикости происходящего, от боли в верхней челюсти у Мосоловского перехватило дыхание, белый день сменился темной ночью, однако он каким-то невероятным усилием сумел устоять на ногах, вцепившись мертвой хваткой в угол стола, потащил его назад за собой, услышал, как падают на пол чашки и блюдца. Мосоловский оторвал руки от крышки стола, поднял предплечья вверх, чтобы защитить лицо, но было поздно.
Новый прицельный удар пришелся в левый глаз. Охнув, Мосоловский закрыл лицо ладонями, согнулся пополам, успев подумать, что глаза он лишился наверняка, точно лишился глаза. Чего ждать дальше? Нестерпимой боли? Смерти? Адовых мук перед смертью? Но подлетевший сзади Трегубович не дал додумать эту мысль. Он схватил со стола стоявшую не на месте тяжелую сковородку, вытряхнул на пол прилепившиеся к днищу остатки холодной яичницы.
Васильев отступил в сторону и сказал только одно слово «бей». Издав воинственный гортанный звук, Трегубович поднял сковородку высоко над головой, с силой огрел ей Мосоловского по затылку. Тот, раскинул руки в стороны, не донес их до раненой головы, а с утробным стоном, тяжело повалился на пол, в кровь разбил лицо о кафельные плитки пола, но даже не почувствовал боли.
* * *
Сознание возвращалось медленно, продираясь через уличный шум, радиопомехи, через тяжелый колокольный звон в голове, через боль в руках, заломленных за спину и привязанных к батарее центрально отопления, через ломоту в затекшей спине. Мосоловский не сразу понял, где он и что с ним. Он пришел в себя, разодрал слипшиеся веки, решив, раз левый глаз видит, значит, его не вышиб своим литым кулаком тот усатый мужик. Это хорошо, хорошо, что глаз на месте. Заплыл, болит, но цел. Руки, хоть и заломленные за спину, тоже болят, значит, на месте и они. И ноги тоже… Он сидит на полу у стены возле окна, он жив. Все остальное пустяки. А где же отец, где старик Станислав Аркадьевич? Мосоловский из-под прищуренных век бегло осмотрел комнату. Вон он, сидит привязанный к стулу в углу комнаты, изо рта торчит какая-то черная тряпка. Нет, не тряпка, старик босой, значит, в рот затолкали не тряпку, а носки.
