Новый конверт он вынул из почтового ящика на следующее утро и всерьез задумался, не сменить ли в срочном порядке квартиру. Прибыв в офис, бросил нераспечатанное письмо в ящик стола, прошелся по кабинету, налил полстакана коньяка и выкурил тонкую сигару. Осторожно двумя пальцами вытащив письмо, вскрыл конверт, вытряхнул на стол новую карточку и поморщился всем лицом. Та же самая заляпанная черной кровью ванна, все тот же труп Овечкина… Нет, не тот же. На этот раз не хватает обеих ног. Из коротких штанин выглядывают мясные обрубки и еще, кажется, что-то… Что-то нехорошее… Что-то желто-серое. Кажется, кости. Тфу, невозможно смотреть. Марьясов перевернул карточку. Новые три слова на машинке: «Теперь уже скоро».
Марьясов чуть не подпрыгнул в кресле. Что скоро? Что должно произойти? Он схватил телефонную трубку и бросил её на место. Поднялся, пробежался по кабинету и, упав в кресло, застонал в голос и снова вскочил на ноги, подбежал к окну. Марьясов прижал большой палец к пуленепробиваемому стеклу, оставив на гладкой поверхности неровный дымчатый след. Он постоял у окна, разглядывая узкую кривую улицу. Посыпавший как из ведра мокрый снег застилал серый дневной свет, пешеходы исчезли, машины тоже куда-то подевались. Задернув занавески, Марьясов отошел от окна, сел к письменному столу, выдвинул верхний ящик, достал распечатанные почтовые конверты с фотографиями, стал тасовать их, как карты.
Бояться нечего, но Марьясову страшно. Этот страх заживо сжирает человека. Неужели вот так, в этой клетке, придется просидеть всю жизнь? Марьясов ненавидящим взглядом осмотрел однотонные стены, развешанные по ним картины и фотографии в золоченых рамках. Просидеть всю жизнь вот в этом кабинете с пуленепробиваемыми стеклами, с вооруженными охранниками у дверей и в приемной? Сидеть и трястись от любого подозрительного шороха на лестнице. Нет, так долго продолжаться не может, все это похоже на паранойю, на сумасшествие. Его надолго не хватит. Он и так уже на пределе. А впереди новый длинный, полный страхов вечер. И ночь, наверняка бессонная, бесконечная ночь.
Глава двадцать седьмая
Трудно просыпаться, когда за окном плывет сырая мгла, а сырой воздух похож на мутную реку, из которой вынырнет существо неизвестной породы со страшной кровавой мордой, длинным языком ящера, когтистыми лапами упыря, вынырнет и снова уйдет на глубину, но утащит с собой и тебя. В обличии этого зверя человеку явится сама смерть. И умирать будет больно, очень больно. Чудовище в своей подводной норе, среди черепов и человеческих костей, медленно разорвет твою грудь, вырвет живое сердце, искромсает его своими когтями. А ты ещё будешь жить, агонизировать, ещё будешь глотать болотную слизь и гнилую воду, отстранено разглядывая свое умирающее в чужих лапах сердце. Позовешь на помощь, но никто не услышит крика. Его и не будет, изо рта выйдет кровавая пенка, мутные пузыри, поднимутся вверх, исчезнут – тут все и кончится.
…Трегубович пошевелил плечами, даже дернулся всем телом, словно в последней предсмертной попытке старался выскользнуть из когтей своего мучителя. Он сдернул с груди теплое ватное одеяло, всхлипнул, и только тут проснулся окончательно. Поморгав глазами, Трегубович прерывисто вздохнул и подумал, что ночью наверняка плакал. Он провел ладонью по голой влажной груди, помотал головой, стряхивая с себя остатки бесконечного ночного кошмара. Серый потолок напоминал огромную могильную плиту. Незнакомая комната тонула в рассветных сумерках. За плотными занавешенными шторами, за немытыми стеклами окна слышался шум проснувшегося провинциального городка. Гудели машины, таял снег, барабанила капель по подоконнику. Вот и приходит ещё одна весна. Но зачем она нужна? Что делать с этой бесполезной весной?
Трегубович осмотрелся по сторонам. Скомканная одежда на полу и стуле, мужское белье в вперемежку с женским. В дальнем углу комнаты стол с бутылками. Всякие недопивки, шампанское, водка, на тарелках какие-то объедки вчерашней гульбы.
Рядом на правой стороне двуспальной кровати, отвернувшись к окну, лежит какая-то женщина, натянув простыню на самую шею. Из-под простыни выбиваются светлые какие-то неестественно блестящие стеклянные волосы. Трегубович снова всхлипнул, перевернулся с бока на бок, потянулся рукой к стоящей на тумбочке бутылке с минеральной водой, отвинтил пробку и, припав губами к горлышку, сделал несколько глубоких жадных глотков. Поставив бутылку на место, он лег на спину и немигающим взглядом уставился в потолок. Как он оказался здесь, в мятой несвежей постели, рядом с этой женщиной, стеклянные волосы которой, кажется, видит впервые? Как он здесь оказался? Откуда вообще взялась эта женщина, лежащая рядом на кровати, и как её имя? Впрочем, какая разница, откуда она взялась и как её имя? Сейчас он встанет и уйдет, а безымянная женщина наверняка будет спать до обеда.
Трегубович поднял руку, взглянул на запястье, схваченное браслетом часов. Полвина одиннадцатого. Пора вставать и начинать муторный тяжелый день. Он потянулся, пригладил ладонью взъерошенные волосы, снова уставился в потолок и стал вспоминать события последних дней. Трагическая совершенно бессмысленная гибель брата. Похороны Павла на захолустном кладбище. Жалкий холмик земли, несколько венков из синтетических цветов на проволочных каркасах, красные и белые ленточки с золотыми буквами. Сплошь незнакомые Трегубовичу люди, друзья и враги убитого Павла Куницына.
Марьясов, со всех сторон окруженный охраной, сознавая важность момента погребения, надулся, как мыльный пузырь. Приняв позу партийного лидера, скрестил руки под животом, склонил непокрытую голову. С лицом замороженной рыбы застыл над могилой, постоял несколько минут и поспешил ретироваться. Люди куда-то незаметно разбрелись. У ворот кладбища Марьясов появился вновь. Перед тем, как залезть в джип, он подошел к Трегубовичу, что-то там сказал о невосполнимой утрате, о загубленной молодой жизни своего пресс-секретаря, ещё какую-то хреновину, теперь уж и не вспомнить. Такой разговор, что и вспомнить нечего. Стандартный набор формальных ханжеских фраз. А потом вдруг Марьясов заявил: «Вы с Васильевым занимайтесь своим делом. А я найду убийц Павла. Это уже мое дело. Обещаю, что убийц Павла я найду». Он потрепал Трегубовича ладонью по щеке, забрался на заднее сидение, хлопнул дверцей джипа и уехал. «Вот и зарыли брата моего», – сказал самому себе Трегубович, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы.
На следующее утро Васильев растолкал Трегубовича и сказал, что тому нужно немедленно собираться в Москву, вести деньги какой-то женщине, то ли гадалке, то ли предсказательнице людских судеб. Трегубович утратил способность удивляться. Он, ещё хмельной, не отошедший после поминок, с головой тяжелой, как пушечное ядро, не стал задавать лишних вопросов. Только сказал, что за бутылку пива предскажет Васильеву любое будущее, любую судьбу, на его выбор. А выбор как раз сегодня велик, как никогда. Но Васильев, серьезный, сосредоточенный на своих мыслях, оказался не расположенным к шуткам. Повздыхав и пожаловавшись самому себе на судьбу, Трегубович собрался и, решив сегодня не садиться за руль, пешком поплелся на вокзал. То и дело он рассеяно залезал за пазуху, во внутренний карман куртки, проверяя, не выронил ли по дороге толстый запечатанный конверт с деньгами.
