— Два стакана вина и четыре пирожка, — сказал Лаверн. Даже если Эдисон откажется от пирогов, он с удовольствием съест ее долю.
— Меня зовут Боб. А это моя возлюбленная женушка.
Рано увядшая особа изобразила некое подобие улыбки. По всей видимости, она увяла слишком рано из-за чрезмерного прекраснодушия супруга.
— Я Эдисон, — протянула Эдисон. — А это мой папа, — добавила она, чего Лаверн никак не ожидал.
— Привет, Эдисон, привет, папа! — С этими словами Боб протянул им белые пластиковые стаканчики с глинтвейном, от которого исходил аромат специй. — Кстати, не выбрасывайте стаканы, а то они у нас кончаются.
Музыканты, одетые в средневековые костюмы, заиграли старинную музыку; похоже, музыка была настоящей, а не фонограммой. Перед оркестром вышла приятная полная блондинка — к таким Лаверн питал слабость — и запела чистейшим сопрано:
Не лейте слезы печали, фонтаны,
Да не иссякнут звонкие струи!..
Эдисон подошла поближе к оркестру, оставив «папочку» на растерзание Бобу.
— Вам, наверное, интересно, что здесь происходит, — обратился тот к Лаверну, которому, откровенно говоря, было все равно. — Видите ли, когда три года назад я понял, что война — величайшее в мире зло, что она источник всех и всяческих страданий, то организовал движение "Англиканцы Йорка за мир". Только, пожалуйста, без шуток, я уже их наслушался. Например, известно ли вам, что основная причина голода — это войны? И мы сегодня собрались здесь не только для того, чтобы повеселиться. Каждый час мы устраиваем паузу для молитвы и созерцания. Мы молим Бога изменить мир к лучшему. Видите ли, Христос пребывает не только в христианах. Он повсюду; он там, где людей объединяет радость молитвы и, самое главное, любовь. Так что спасибо, что вы пришли. И кто знает, может, после сегодняшней ночи вы вступите в наше братство. В любом случае благослови вас Господь! Мы еще поболтаем с вами попозже.
— С удовольствием, — отозвался Лаверн.
К счастью, Боб выпустил его из своих любвеобильных объятий и теперь обслуживал другого клиента.
Лаверн подошел к эстраде и встал рядом с Эдисон. Она улыбнулась ему и взяла за руку.
Блондинка продолжала петь:
Покой вам, о печальные очи!
Не лейте боле горькие слезы!
Тихо, нежно, под сенью ночи
Ее объемлют сладкие грезы…
Песня закончилась под вежливые аплодисменты, музыканты заиграли что-то более веселое. Эдисон и Лаверн, прислонившись к колонне, продолжили беседу.
— Ну как, тебе лучше?
— Да, папуля, — хихикнула она, — извини. Сама не знаю, кто меня за язык дернул.
Лаверн шутливо приставил ей к подбородку кулак.
— Да нет, знаю, — продолжала Эдисон, — это все из-за того бродяги на улице. Из-за того, как ты с ним разговаривал. Ты делаешь вид, будто тебе ни до чего нет дела, но ведь это не так. Представить не могу, чтобы ты причинил кому-то боль.
— Не стал бы утверждать, — буркнул Лаверн, вспомнив, как в свое время ему хотелось изувечить Болтонского Душителя. Лишь с трудом он подавил тогда в себе ярость. Пусть ему еще спасибо за это скажут.
— Это был кто-то из людей Принса, — произнесла Эдисон.
— Кто? Тот бомж? Почему мне ничего не сказала? А я еще дал ему три фунта!
— Нет, ты не понял. Это действительно был бездомный бродяга, и ему требовалась помощь, Принс заставляет таких людей плясать под свою дудку.
— И тебя в том числе?
— Ну, я-то могу сама о себе позаботиться. А этот тип на улице наверняка и ручку с пером в жизни в руках не держал.
Лаверн отхлебнул вина.
— В стране полно бездомных. Не знаю, кто в этом виноват. Но раньше такого не было.
— Они лишены всего на свете, — продолжала Эдисон, — а будет еще хуже. Ни больниц, ни пособий, ни работы. Вновь грядут Темные Века, и Хьюго мечтает стать их властелином.
— Тоже мне властелин!.. Прохвост.
— Ну не скажи. Он настоящий черный кахуна.
— Черный кто? Кахуна?
— Именно. Но истинные кахуна не такие, как Хьюго. Испокон веков это были жрецы и целители. Святые люди.
Эдисон порылась в просторных карманах и извлекла откуда-то из-за подкладки порядком потрепанную книженцию в мягкой обложке.
— Как эта женщина, которая подписала мне ее на память.
Эдисон протянула книгу Лаверну. Тот взглянул на обложку. На ней красовалась пальма, а поверх крупными буквами заголовок — "Моя жизнь кахуны". Ниже значилось имя автора — Бабуля Мэй.
— Видишь, подпись самой Мэй, — с гордостью произнесла Эдисон, — она просто чудо. Исцеление жизни берет свое начало в древней гавайской религии хуна. Если хочешь избавить себя от всякой второстепенной дребедени и сразу докопаться до истины — прочти эту книгу!
— А если мне не хочется ее читать?
Эдисон явно обиделась. Лаверн осознал, что она только что предложила ему самое бесценное свое сокровище, а он так бесцеремонно отказался.
— Нет-нет, — поспешил он загладить вину, — мне, конечно, хочется ее прочитать. Спасибо.
С этими словами Лаверн сунул книженцию себе в карман.
— А Хьюго, как я уже сказала, — черный кахуна, потому что пользуется магией хуна во вред другим. Он просто наводит порчу, как злой чародей. Но даже черный кахуна бессилен против человека с чистой совестью.
— Ну, это не про меня, — усмехнулся в ответ Лаверн.
Эдисон опустила стакан и серьезно посмотрела на него.
— Как мне кажется, ты ошибаешься. Уверена, он уже пытался наслать на тебя смерть. Но не сумел. Вижу, ты улыбаешься. У тебя все шуточки на уме. Но я-то знаю, что такими вещами не шутят. Сама видела, на что он способен.
В ответ Лаверн лишь откусил огромный кусок пирога и задумчиво склонил голову.
— Прошлой ночью я разговаривала о тебе с Хьюго. Я сказала ему, что, по-моему, для своего возраста ты еще даже очень симпатичный.
Лаверн расхохотался такому откровенному комплименту, брызнув от смеха на рукав куртки вином и крошками пирога.
— Нет же, — не поняв его веселья, подтвердила Эдисон, — это действительно так. Для своего возраста ты еще очень даже ничего. По словам Хьюго, нам с тобой предначертано быть вместе и я должна прислушиваться к тому, что говорит мой внутренний голос, мое низшее "Я".
Лаверн презрительно хмыкнул.
— Низшее «Я» обитает вот здесь, — продолжала Эдисон, не обращая внимания на его ухмылку, и похлопала себя по солнечному сплетению. — Это вместилище наших эмоций. От твоего присутствия я ощущаю здесь нечто волнующее. И все потому, что мое низшее «Я» неравнодушно к тебе. Наверное, оно действует по велению Аумакуа, или высшего "Я".
