Иногда мы с Эмили болтаем в гостиной, и я удивляюсь, как мог раньше находить в ней что-то отталкивающее: ее белая кожа теперь кажется мне весьма привлекательной. Девушка легко вступает в общение и обладает чувством юмора – не лукавым или сухим, а добрым и искренним. «Че Орландо!» – так теперь приветствует она меня, после того как я объяснил, что «че» – характерное для жителей больших портов на реке Плате обращение, поэтому кубинцы и дали такое прозвище Геваре. «Че Эмили», – отвечаю я.
Она умеет разговаривать со мной так, будто я – ее товарищ, а не отец ее парня. Эмили увлеченно слушает рассказы о нашей жизни до изгнания и историю тупамарос. Я учу ее песням тупамарос, что вызывает раздражение Клаудио. Tupamaros! Compañeros! Haciendo el camino a sequir…
[63]
– поет она, нарезая выращенные без удобрений баклажаны и кабачки, чтобы изготовить ratatouille
[64]
. Prenda de los Tupamaros, for de la banda oriental
[65]
, – выводит она, перемешивая грибы с вегетарианским сыром.
Я рассказываю Эмили о советнике жестокого президента Пачеко, который имел несчастье быть похищенным дважды: сначала Tupamaro Commando
[66]
в 1968 году, когда его отпустили через несколько дней, а потом снова, в 1971 году, на этот раз советнику не так повезло и его более чем на год заключили в «народную тюрьму».
– Да уж, не повезло, – смеется Эмили. – Должно быть, ему было ужасно страшно во второй раз, когда он понял, что это те же самые люди. Наверно, он до сих пор продолжает настороженно оглядываться.
Я рассказываю Эмили о первых годах революции: нападениях на банки, убийствах полицейских палачей; похищении британского посла Джеффри Джексона; побегах из тюрем, в том числе легендарном массовом побеге из Пунта Карретас; захвате и казни агента ЦРУ Дэна Митрионе; кровавой попытке захватить город Пандо. Рассказываю о «перераспределении» продуктов в бедных районах; помнится, в одном из них был холодильник для мяса (сейчас, кажется, там находятся помещения муниципалитета); о старой крепости, защищавшей гавань.
Превращение хладокомбината в муниципальные офисы – не самое странное изменение, происшедшее в Уругвае. Тюрьма Пунта Карретас, где держали и подвергали пыткам многих политических заключенных, откуда по городской канализации сбежало свыше ста заключенных, попавших в Книгу рекордов Гиннесса, стала торговым центром. Но если обойти ее кругом, мимо магазинов кухонных принадлежностей, супермаркетов, ларьков с CD; если посмотреть вверх на крышу этого храма торговли, можно увидеть узкие зарешеченные окошки, площадки, на которых дежурила охрана с ружьями и автоматами. Насилие – повивальная бабка потребления: забудьте пытки, забудьте тела, никаких воспоминаний; главное – вносите вовремя ежемесячные платежи.
Я рассказываю Эмили, что все изменилось в 1972 году, особенно после захвата нашего руководителя Рауля Сендика. Это было началом конца – перелет в Чили, а потом из одной страны в другую с ощущением того, что ловушка захлопывается все крепче, что спасения нет. Это походило на то, как гитлеровцы, захватывая Европу, стали хватать тех, кто бежал из Германии в тридцатые годы. Однажды, когда я работал уборщиком в крупной газете, я завязал дружбу с одним из критиков, бесплатно дававшим мне книги, которые присылали им на рецензирование. В одной книге, посвященной репрессиям нацистов против евреев в Польше, описывались облавы, проводившиеся на рассвете в силезских деревнях, где поселились немецкие евреи, высланные из Франкфурта и Гамбурга. Я очень хорошо понимал ужас, который они испытывали при новом появлении своих мучителей, с которыми когда-то были гражданами одного государства.
Странно, почему соотечественники могут мучить друг друга до смерти? Я никогда не соглашался с теми националистами в нашем движении, которые во всем винили американцев. Отчасти это объясняется тем, что американцы меня никогда не пытали, а вот человек из моего родного города, который слушал танго, ел chivitos
[67]
и ходил по ramblas
[68]
со своей семьей, избивал меня, когда я висел вниз головой на перекладине и смотрел на лужицы своей крови на полу.
Эмили спрашивает, чувствую ли я себя в какой-то мере ответственным за происходившее, кажется ли мне, что и я внес свой вклад в это падение в варварство.
– Я хочу сказать, что если вы убиваете полицейских и берете в заложники промышленников, то этим сами создаете атмосферу, в которой становится возможным то, что с вами случилось.
Это смелый вопрос; я знаю таких, кто вышвырнул бы Эмили из дома только за то, что она его задала. Я уже слышал его много раз раньше, особенно от либералов. Мы сами открыли дверь террору, мы нарушили работу их так называемых демократических институтов, мы создали культуру насилия. Пытки – это плохо, но мы навлекли их не только на себя, но и на других, невиновных.
– Я не чувствую ответственности в том смысле, о котором ты говоришь. Возможно, мы были наивны, полагая, что с помощью лозунгов и ружей можем изменить страну. Но разве можно равнять: наша мораль отличалась от морали тел, против кого мы сражались.
Господа присяжные, я привожу в качестве доказательства поведения Альфредо Астиса, который опускается на одно колено и открывает стрельбу по бегущей испуганной девочке Дагмар Хагелин. Разве мы изобретали все более жестокие виды пыток? Разве мы забирали детей у замученных матерей и превращали их в валюту? Разве мы лгали о том, что делали? Они называли нас террористами и в то же время клеймили как тех, кто осуждал методы диктатуры. Но в том, что касается террора, мы были жалкими учениками, которым было чему поучиться у них! Что касается угрызений совести, то у меня нет их ни в отношении убитых нами палачей, ни в отношении промышленников, которым пришлось провести годик в «народной тюрьме». Мои угрызения совести относятся к другому – тому, что разъедает меня изнутри, как кислота. Подобные муки иногда испытывают те, кому удалось уцелеть: огромная боль за всех, от кого остались лишь фотографии, кто погиб с лозунгами на губах– «Революция, товарищ, это не игра». Я учу Эмили еще одной песне:
Vamos a hacer que la sangre
Do los muertos no sea en vano,
Vamos a hacer de esa sangre,
Semilla de Tupamaros.
Con palabras compaceros,
Con el puño desarmado,
Ningún pueblo prisionero
Del yugo se ha liberado
[69]
.
