Ничего нового, в общем.
Тот год, когда забрали в армию Романа, когда мы убили Костика, когда переехал в Москву этот ублюдок Хомяк, от которого я два раза залетала, — тот год вообще был шальной. Я поступила в университет, и примерно на той же неделе освободился брат, который мотал срок за грабеж Жить он пришел, разумеется, к нам, да не один, а приволок какую-то толстую шалаву, на фоне которой я почувствовала себя воплощенной добродетелью и королевой Марго. Братец всегда был премилым человеком: в первый же день он избил ногами бабушку, а потом надолго заперся в туалете со своей подружкой, оттуда сочились кряхтение, вопли и матерщина, как будто там кого-то мочили, а вовсе не трахались. Я сказала братцу, чтобы он не занимал подолгу туалет <перечеркнуто> совмещенный, и если он на зоне привык трахаться по душевым, то пусть <не дописано> Он ответил, что я пересмотрела америкосских фильмов и что у нас в стране на зоне душевых не особо.
Надо сказать, что весь следующий год, мой первый курс в университете, был первым во многом. В этот год я получила по полной программе: первый «прием», первый уход из дома, пер-пая каталажка. До того Бог миловал.
И еще о моем ненаглядном братце. Он почему-то вбил себе и голову, что само его возвращение из тюрьмы стало величайшим благодеянием для всех его близких. В особенности для бабушки, у которой, после того как он хватил ее ногой, отнялась правая рука и стала жутко болеть печень. Конечно, квартира четырехкомнатная, большая, безалаберная, но благодаря моему чудесному братцу она казалась нашим домашним клеткой для хомячков. Хомячков постоянно <перечеркнуто> из-; девались. Я редко бывала дома, днем — в университете и в агентстве, по ночам — в ночных клубах. Но я не хотела с ним ссориться, давала ему бабки на бухло, на одежду, на аборты паре его телок, а потом он обнаглел. А эта тварь, которую он приволок, жирная, сисястая, здоровенная, как лошадь, на самом деле звалась Варвара. Или — не помню — Татьяна. Но не как у Пушкина — «Итак, она…» Прыщавая, задастая, перезрелая сука, старше брата лет на пять или шесть. Она именовала себя Николь, и не дай бог кто поименует ее Таней (Варей) или — в порядке шутки, производным от имени Николь — Колей. Ее брат так звал, она жутко злилась и срывала зло на моей бабке, которой однажды заправила кашу машинным маслом и уверяла, что это «Олейна». Этой дуре какой-то болван сказал, что она чрезвычайно похожа на Николь Кидман. Ростом эта кобыла действительно вышла, еще повыше Кидман будет, рядом с ней мой брательник был похож на таракана <перечеркнуто> снесла задом тумбочку с любимой вазой бабушки.
ГРАЖДАНЕ МИЛИЦИОНЕРЫ, прошу прощения за помарки. Не на диктанте.
Брат постепенно стал догадываться, откуда у меня деньги и как я их зарабатываю. Друзья у него были мелкоуголовные, наверно, что-то про меня нарыли. Он как-то раз пришел пьяный, притиснул меня в углу и сказал, чтобы я немедленно дала ему сто баксов. Прошипел, что кое-что обо мне знает. Тогда я впервые задумалась, почему его, ничтожного уродца, устроившегося работать сторожем на склад и безбожно там нажирающегося, считают за человека, а меня, честно отрабатывающую свои гонорары, на которые кормилась, да, вся семья — я, значит, шалава и сука. Недочеловек По понятиям его дружков, простичутка, даже элитная, это вовсе не человек, а какая-то абстрактная дырка, в которую можно всунуть и кончить.
А он, колченогий урод, бандит, ублюдок, избивающий собственную мать и бабку, — человек!
Как же так?
Но я до поры до времени старалась не обращать внимания. Мое терпение лопнуло, когда он наконец осознал, что я гораздо красивее, чем его грязные и тупые коровы, которых он трахал по помойкам или в своей комнате, которая иной помойке еще сто очков вперед могла дать. Он пару раз видел меня в душе, потом стал откровенно подсматривать, а однажды, когда я принимала ванну, вломился туда — не один, а со своей Колей, на которой были надеты только трусы, его, брата, трусы! — и заорал:
— А, ссука-а! Думаешь, самая крутая! Шампуней, бля, накупила, всяких гелей-хуелей!
Он сильно был пьян, ее же мотало из стороны в сторону, как бесформенную боксерскую грушу под ударами.
— Ты мне… вввот скажи, — ты что же, думаешь, что если… мне тут, бля, маякнули, как ты, курва проблядная, лавэ нарубаешь. Че, думаешь на манде в рай небесный въехать?
Он грубо схватил меня рукой за горло, облапал за грудь; от пего несло жуткой сивухой, у меня даже тошнота к горлу подкатила, я рванулась, полетели клочья пены, я его ударила-<нрзб> Коля, крякнув, опустила мне на голову шампунь.
Если бы не бабка, они, наверно, надругались бы надо мной прямо в ванной. Она, эта кобыла, держала в руке туалетный ершик, нацеливалась. Я к тому моменту многое и многих повидала, но такой откровенной и ничтожной гнуси, как мой братец и его Коля… нет. Даже покойный Костик Бабка ударила братца ботинком, он повернулся и начал ее методично избивать.
<нрзб> ускользнула.
Я рассказала о брате Генычу. Гена Генчев, мой сутенер.
Только не надо думать, что он такая тварь и недочеловек, гели его профессия сутенер, сутер — как говорят сокращенно.
Он был высоченный, тощий, курчавый. С огромным носом. Его принимали за еврея, хотя он был болгарин: Генчев, типично болга <не дописано> Хороший человек, Геныч. Он обо мне заботился больше, чем моя собственная мать. Сначала меня это пугало, потом настораживало, я думала, что его и Витьки, водилы, шкурная выгода, его корысть вкладывается в эту заботу. Но когда мы едва не попали на «прием» в «Аисте», когда нас с Иркой едва не вынули из машины под дулами пистолетов — он успел все-таки маякнуть «крыше», нас сняли с попадоса. Хорош, говорю, Геныч насиловал меня только два раза, да и то практически по обоюдному согласию. Так вот, я сказала Генычу о брате, и он предложил припугнуть. Брат после этого только шипел, но и смотреть в мою сторону боялся. Я успокоилась, но, как оказалось, зря я его недооценивала, братишку.
Зря.
Было это, когда я закончила первый курс. Город варился в удушливом, прогорклом мареве лета. Как раз случился обвал, какой происходит раз в несколько лет. Спрос на покупную любовь резко превысил предложение, блядские конторы сыпались, не успевали справляться с наплывом всех желающих. Хозяева потирали руки, но работали-то не они, да и не руками. Я — кроме как в самом начале, и то месяца два, — никогда не работала на общих основаниях, а только по индивидуальным заказам, почти никогда не бывала по работе в саунах и клубах, а обслуживала чинарей из администрации и бизнес-папиков из тех, кто был в «белом» списке и никогда не светился «приемами». К тому же я была личной любовницей Хомяка (когда он был в городе), так что заурядный эскорт по грязным притонам мне не грозил. Но тут был аврал: многие из хозяйского сходняка бросили на погашение спроса все свои резервы, всех наличных девочек, даже своих любовниц швырнули на блядовозки. Так поступил и Хомяк Он временно перевел меня к «си-кухам», как презрительно именовали такие, как я, «элитки», прочих — рядовых — ударниц полового фронта. Но до поры до времени меня держали в резерве. Надо сказать, что мне пришлось солоно: тупые бляди, к которым меня угораздило попасть, сожрали бы меня с потрохами, если бы в качестве сутера в мою новую бригаду не воткнули Геныча, а в качестве водилы — Витьку. «Сикухи» бы меня съели. Одна из них заявила мне, чтобы я не корчила из себя Анну Каренину. Не знаю, что она имела в виду, особенно если учесть, что она считала, что «Анна Каренина» — это такой американский фильм. (Кстати о птичках: папа этой шлюхи работал на железной дороге.)
