Да, еще. Искалечили одну из наших. Лежит в больнице, адские боли, Фил сказал, что ей промедолу бы. Идиот.
Иногда кажется, что опускается потолок
12 марта 200… г.
Бывает и хуже. Зато теперь буду отдыхать не меньше недели, лицо так распухло, что ни о каких эскорт-услугах, тем более этим привередливым московским кобелинам-снобам, и речи быть не может. Богатые, как говорится, тоже плачут. Это я к тому, что у одного известного шоумена, его фамилия (здесь я счел нужным купировать текст, потому что информация конфиденциальная и может выйти безобразная история с судами и крючкотворством. — Изд.) сорвало крышу, он обжа-бился какой-то наркохренотой и жаловался мне на жизнь, а также на то, что его имя муссируется в прессе в «голубых» тонах, а он ничуть не «голубой», только однажды в Питере произошла с ним прескверная история: подсел он в пьяном виде к трем модельного вида девушкам, крутил понты, выпячивал свою крутизну и кидался баксами, две девушки веселились, а третья почему-то молчала. Вот эта загадочная девушка ему понравилась больше всех, он ее, стало быть, снял, приволок к себе в гостиницу, где жил, а та говорит: не надо в муттер, у меня критические дни, лучше анальный секс. Наш титан шоу-бизнеса прогрохотал, что это ему далее лучше и вообще решительно все равно, и приступил. А наутро, проснувшись протрезвевшим, он обнаружил с собой в постели вчерашнюю девушку с несколько поблекшей косметикой, но зато с та-а-аким членом!! Девушка оказалась мужиком. Спустил трансвестита с лестницы, перед этим предусмотрительно начистив ему табло.
Со мной этот шоу-красавец вел себя галантно, но только до тех пор, пока не напился. У него ничего не стояло, и он взвинтился и заявил, что я ни хрена ничего не умею, что мне нужно отсосать километры членов, чтобы заслужить честь быть приглашенной к такой суперзвезде, как он. Потом он хватил еще и вообще с катушек съехал. Я, конечно, читала про него в газетах, что он психопат и что у него не все дома, но чтобы такое! В общем, этот тип заснул, а я, так как меня к нему на всю ночь прикомандировали, сидела как дура и смотрела в потолок. Вдруг он пробудился, вскочил, начал орать: «Китайцы! Китайцы!» Ему, видите ли, привиделось, что вокруг него одни китайцы и все хотят его убить. Потом он упал на пол, задыхаясь, дрыгал руками и ногами и кричал, что на него напал китаец-невидимка! В жизни подобной чуши не слыхала, разве что от покойного братца, когда он называл свою Колю «шикарной телкой» и «спелой бабенкой». Он кидался в меня чем попало, я хотела вызвать охрану, но он вырвал у меня телефон и швырнул мне в лицо, рассек бровь; а потом он стал визжать, что я педераст, что у меня волосатая задница и что я его хочу изнасиловать. Лучше бы китайскую тему продолжал, что ли. Потом ему помстилось, что я на него нападаю, и потому я получила несколько таких ударов по лицу, что летала по комнате как Белка и Стрелка в космосе.
После всего этого он вдруг успокоился, обозвал меня Петром Николаевичем, потом пропел что-то вроде «Ма-атор ка-алесы крутить, под нами бегии-ить Москва — Маррруся в ен-ституте Сйкли-хвасов-ековва!!» — и уснул. Усни он двумя минутами позже, наверно, я туда, в Склиф, и попала бы.
Горько. А как этот мудак говорил по телевизору о том, что русская культура вырождается и гниет <перечеркнуто>.
Еще бы!
Остро ощущаю свою потерянность. Словно не могу определиться во времени, пространстве и — цели: на что мне это время-пространство? Так, как было, когда только приехала сюда, в Москву. «Чудище обло; огромно, стозевно…» Я была в Москве и до кошмара в «Карусели», но была с Хомяком, «баблом» и понтами. Он рисовался мной перед какими-то своими московскими подельниками, но «погонять» им меня не давал. А после… когда я, правдами и неправдами доехав, вышла на перрон, меня завернуло в такую промозглость и серую, не по-летнему противную мелкую морось, что я села тут же, на вокзале, и ревела от безысходности. Зачем я сюда приехала? Что мне тут ловить, в громадном, жестоком городе? Да, я знала, что есть у меня где-то тетка, живет в Черемушках, но более точного адреса я не помнила, а визуально помнила ее, тетки, дом более чем смутно.
Помню серое утро, когда сердитая проводница, пыхтя, тащила меня за ногу с багажной полки. Нога была босая и грязная, потому та не без оснований заподозрила, что в поезд проник бомжара и теперь расположился, как Ленин в Мавзолее.
«Фу-у, от нее еще и водярой прет!» Прибежал проводник из соседнего вагона, хитро посмотрел и провел в свое купе, где ничтоже сумняшеся предложил оплатить проезд натурой, и тогда все в ажуре. Натурой… перед глазами встало лицо Геныча, и я обматерила проводника, обрушившись на него всей тяжестью своего профессионально поставленного филологического мата. Из поезда меня, конечно, турнули. Но на станции я у кого-то стянула сумочку и, сгорая от стыда, купила себе жуткие туфли и поесть. Теперь-то мне, конечно, смешно, как можно стыдиться воровства после того, как уже стала проституткой и убийцей. А тогда сознание того, что я украла, давило. Сильнее был только страх от того, что меня найдут или менты, или, еще хуже, саратовские братки.
Черемушки. Серый туман неподвижно висит в воздухе, как труп висельника. Кода я проходила мимо помойки, на меня напал бомж. Орал: «А-а-аддай порррртмоне, дурра!!» <прзб> от него тошнотворно разило. Перед тетей — с перепугу я ее быстро нашла — я предстала всклокоченной, бледной и перепуганной. Тетя сказала, что она не понимает, какого хрена я приехала в Москву без предварительного звонка. Без денег, без документов, без ничего, как говорится. Переночевать пару раз разрешила, но сказала, чтобы я искала себе другое жилье. Обещала помочь с работой и пристроила разносчицей, а потом продавщицей газет.
Газеты я продавала недолго. Сложно было приспособиться стоять в переходах метро и смотреть на лица проходящих мимо людей. Лица разные и в то же самое время одинаковые: равнодушные и агрессивные, сонные и встревоженные, улыбающиеся и хмурые, но все-все-все устойчиво вызывающие у меня страх и глухое, опасное раздражение. Они — москвичи, а я, как рыба, выброшенная на чужой и неприветливый берег — я раскрываю рот, чтобы кричать: «Свежие газеты! Программы, программы передач!» — но вместо этого вырываются какие-то хрипы. Я напугана. Как молодое вино, бродила агрессия, ненависть ко всему миру. Звучит пафосно и надуманно, но тогда я так и думала. Особенно раздражали мужчины — толстые и тонкие, высокие и низкие, усато-бородато-щетинистые и гладко выбритые. В каждом чудился зверь, охотник. Им до меня никакого дела, в тетиной-то кофте и нелепых туфлях, совершенно без косметики и с темными, опасными, ввалившимися глазами. Но мне-то казалось, что каждый норовит унизить меня. «Слишком много виделось измены, слез и мук, кто ждал их, кто не хочет…»
Но и все ж навек благословенны на земле сиреневые ночи.
Здесь, в огромном городе, это есенинское, которое тупо коверкал в своих неповоротливых губах Костик, воплощалось для меня в Ботаническом.
Записалась, замудрила. Проще все было. Выход напрашивался. Работа и проживание лезли в глаза со всех страниц газет, которые я продавала, и не нужно было ни московской прописки, ни бесплодных поисков… ничего, ничего. «На работу приглашаются девушки. Жилье и временная прописка», «Приглашаются девушки от 18 до 25. Высокая оплата и проживание». То, от чего я бежала из Саратова, лезло в глаза в Москве. Достаточно было набрать номер телефона, и меня ждала работа, проживание и какие-никакие деньги. И, главное — без тети!! Она меня достала. Она терпела пару недель, и за это время едва не свела меня с ума своей мелочностью, скупостью и придирками.
