Она сказала:
— А вот ты, Рома, кем хочешь стать?
— Ну, допустим, писателем, — злобно сказал я первое, что пришло в голову. Словечко «писатель» тогда было у меня в ходу как одно из самых обидных ругательств, а Клепины литпросве-ты прочно засели в мозгу: «Эх, Расея моя, Расея, азиатская сторона!..»
Алка ничуть не удивилась, она просто чуть качнула головой, давая понять, что поняла меня, и произнесла:
— Ну, допустим, ты писатель. Не криви губы, сам так сказал. Допустим, ты пятнадцать лет писал книгу. Книга не выходит, она вызывает у тебя то злобу, то жалость, то приступы ненависти ко всему миру, как это всегда бывает, когда что-то не получается. Ты пишешь ее увлеченно и не видишь конца этой работе, хотя знаешь, что силы на исходе. И вот тебя хватил Кондратам, потому что ты слишком устал. Паралич сил, воли. Ты не можешь дальше писать эту книгу, но да тебя могут продолжить ее твои друзья. Будешь ты ненавидеть этих друзей и эту книгу?
— Буду.
— Ты так говоришь, потому что совсем еще мальчишка. Не знаешь, о чем ты. И не сопи, Рома, я знаю, что ты будешь говорить, будто я все неправильно объясняла, что Ильнара, например, никакая мне не подруга. Ты ее не знаешь. Она хорошая. Какая жизнь, такой и человек.
После этого разговора я два дня плакал, а потом вдруг позвонил этой вороне Ильнаре Максимовне и сказал, что я согласен. Где угодно — за телевизором, под телевизором, да хоть вокруг телевизора.
А мою Алку держали в больнице еще месяца три, и, когда она оттуда вышла, я уже вовсю замещал ее на панели.
Конечно, у меня все было по-другому: никаких блядовозок, никаких сутеров, договаривалась обо мне всегда Ильнара Максимовна, расчет велся напрямую, никаких касс, халтурок и суточных. В «Виоле» я, разумеется, не появлялся, а если и появлялся, то только для того, чтобы забрать оттуда Гену Генчева, с которым я неожиданно для себя тесно сдружился, хотя он и вдвое старше меня. Генчев был болгарин, хотя все принимали его за еврея. Впрочем, он особенно и не пытался никого переубедить, а однажды даже явился в контору в еврейской кипе, которую ему привез прямиком из Израиля какой-то его знакомый по фамилии Либерзон.
А я, как и обещала мне Ильнара, действительно почти ничего не делал и находился по сравнению с рядовыми работничками и работницами конторы в привилегированном положении. У меня были три постоянных дамы, к которым меня привозил лично Гена Генчев: Екатерина Петровна, директор мукомольной фабрики, Анна Борисовна, веснушчатая бухгалтерша ювелирного магазина, и третья, татарка, имени которой я запомнить так и не смог. К первой меня возили раз в неделю, ко второй — два раза, и только татарка с незапоминаемым именем мытарила меня раза по четыре в неделю. Кстати, именно она и была той самой — за телевизором. К хорошему привыкаешь быстро, а хорошим во всем этом были деньги. Конечно, после Яны мои клиентки выглядели дрябловато и старовато, но я закрывал на это глаза в прямом и переносном смысле, потому что получаемых денег хватало и на меня, и на Алку, хватило на покупку машины и аппаратуры, с которой тогда был большой напряг. Помню, японский видик или телевизор достать было невозможно, да и стоил он чуть ли не как машина. У меня же все это появилось быстро и безболезненно.
Гена Генчев, который, когда выпивал, любил мудрено разглагольствовать… так вот, Генчев объяснял мне, что я так легко вошел в эту сомнительную работу благодаря какому-то там Эдипову комплексу, он приплетал туда же комплекс какой-то Электры, притаранивал старика Фрейда и вообще всячески копался в моей психике, что меня время от времени забавляло, особенно после нескольких приемов модного тогда жуткого ликера «Амаретто». Он говорил, что я вообще должен любить женщин много старше себя, потому что в детстве видел свою мать в сомнительном обществе и вообще в разных позах… на слове «поза» применительно к моей Алке я вообще старался затыкать фонтан его гнилого красноречия. Хотя в чем-то, безусловно, Гена Генчев был прав: я легко примирился со своими занятиями, а секс с немолодыми уже бабами не только не вызывал у меня отвращения, но скорее напротив — я даже стал находить в этом какую-то изюминку. Ровесницы казались пресными, плоскими и скучными. Анна Борисовна, та самая веснушчатая бухгалтерша из ювелирного магазина, была самой любимой моей клиенткой, некоторое время я даже думал, что питаю к ней совсем не профессиональные чувства; она была маленькая, стройная не по годам и чем-то неуловимо похожа на мою Алку. Несколько раз, находясь с Анной Борисовной в постели, я даже ловил себя на чудовищной мысли, на том, что стираю в мозгу разграничение Анны и Аллы, что в полумраке спальни я обнимаю одну и ту же… первый раз это вызвало у меня дикий оргазм, а потом — животное отвращение, страх и мучительную рвоту. Какой-нибудь америкашка немедленно побежал бы к психоаналитику, а моим психоаналитиком был Гена Генчев. К тому же под боком был винно-водочный магазин, продавщица которого строила мне глазки и выставляла мне водку ящиками. Небезвозмездно, конечно, приходилось отрабатывать все тем же.
Я не заметил, как превратился в мальчика по вызову. Жиголо. Анна Борисовна именовала меня Ромео и говорила, что это имя для меня в самый раз, потому что по Шекспиру Ромео было еще меньше, чем мне, — то ли четырнадцать, то ли пятнадцать. И даже дала мне заглянуть в пухлый томик, в «Ромео и Джульетту».
А потом все как-то сразу резко повернулось, перевернулось, встало на дыбы, и жизнь моя — и безалаберная, и гнусная, но все-таки упорядоченная и текущая в одном русле — покатилась ко всем чертям. Она поменялась одновременно со мной, с моим лицом, с моим жизненным укладом и с жизненным укладом всей страны. В августе девяносто первого я первый раз в жизни поехал в Москву, поехал с Анной Борисовной… Она неожиданно осталась там, сказала, чтобы я оставил ее — мелкий и самовлюбленный юнец. Не знаю, зачем я увязался за ней в Москву. Ей было тридцать семь — мне на двадцать один год меньше. У нее там оказался муж. Такие вот страсти, как у того Шекспира, том которого она открыла для меня. В Москве тогда бушевали страсти похлеще, гремел путч, лязгали гусеницы танков — но все это прошло мимо меня. Понять, непосредственным свидетелем чего я стал, удалось только потом. А сам август девяносто первого был для меня пьяным, развесистым и горьким, похожим на рвущуюся по ветру рябиновую гроздь. Я ехал обратно в Саратов «зайцем», мне хотелось увидеть Алку, поговорить с ней о том, что со мной творится, порвать с прежней жизнью, начать новую. Сейчас мне это смешно вспоминать, потому что было-то мне шестнадцать лет. А тогда я прихлебывал из купленной на последние деньги бутылки водку, ловил на себе дикие взгляды попутчиков, соседей по плацкарте, и совершенно уверил себя в том, что я вернусь в спорт, получу наконец мастера спорта, буду выступать на международных соревнованиях и таким путем смогу обеспечить себе и Алке достойную жизнь. Конвульсии одурманенного алкоголем молодого, но уже траченного миром организма…
В Саратове меня ждала масса новостей.
Пропала Алка. Она сбежала с каким-то грузином, оставив ключи от нашей квартиры Ильнаре Максимовне, чтобы она их мне по приезде передала. Я никак не мог в это поверить. Какой грузин, какие оставленные ключи? Мне нужен мой единственный родной человек! Я упорно не желал понять, как она могла?!
