Квартальный сделал под козырёк, отвернулся и вышел из комнаты, скользнув цепким взглядом по фигуре Сычина, еле успевшего отскочить от замочной скважины. Полицейский сделал два шага вперёд, но затем обернулся к старику.
— А ты, милейший, запомни: три покойника за неделю — это слишком много! У тебя меблированные комнаты, а не лазарет. Смотри мне!
Произведя это внушение, Обухов покинул столь нелюбимое им заведение, пробормотав на ходу:
— И все-таки здесь воняет лошадьми.
А Сычин, проводив квартального взглядом, разогнулся, стёр с лица угодливую улыбку и без стука вошёл в двенадцатый номер.
В тот же вечер Обухов, облачённый в домашний халат, при свете шести свечей разглядывал в большую лупу своё приобретение. Позаимствовав у вдовы аптекаря медицинские весы, он уже убедился, что вес монеты соответствует выбитому номиналу. Удивило квартального, что на гурте монеты также присутствовала соответствующая надпись. В купленном у той же вдовы Косинского каталоге Шуберта про это ничего не было сказано. Но вглядываясь в чётко прорисованный профиль Константина, изображение орла, расположение цифр и букв, Обухов снова и снова убеждался, что это подлинник, а не кустарная подделка. За этим рублевиком явно просматривался Санкт-Петербургский монетный двор.
Отложив, наконец, монету в сторону, Михаил Львович откинулся на спинку стула и довольно улыбнулся. Приятное ощущение редкой удачи переполнило его душу благостной расслабленностью.
«Жалко, что поляк не дожил до этого дня, — подумал полицейский о
Косинском. — Вот бы я утёр ему нос. Впрочем, я и так перекупил его коллекцию. Тридцать старинных монет за пятьдесят рублей, весьма по-божески.
Надо бы ещё навести справки про этих Соболевских — нет ли тут какого подвоха».
В архив он сумел выбраться лишь через три дня. Подвернулась необходимость навести справки об одном попе-расстриге из Тобольска, задержанном в трактире за редкостное буйство с членовредительством. В этот же запрос Обухов вписал и Соболевского, а зная о сроках прохождения подобных бумаг в канцеляриях, квартальный в архив отправился сам. Имел он там кое-каких старых знакомых, так что тем же вечером опять у себя на квартире Обухов перечитывал полученную справку: «Коллежский асессор Соболевский А.А. за растрату государственных средств отдан под суд и лишён всех званий и чинов. Умер в тюрьме во время дознания по причине слабого здоровья, подорванного постоянным пьянством. Сын означенного Соболевского обучался в кадетском корпусе за казённый кошт. Выпущен из училища в 1854 году в чине подпоручика.»
«Теперь понятно, почему Соболевская вела себя столь странно», — подумал Обухов и аккуратно подклеил справку в чёрную коленкоровую тетрадь, позаимствованную им из казённой части. Ранее он туда же вклеил листок, полученный от Соболевской, тщательно, хотя и формальным языком, вписал подробности получения им монеты.
Обухов привык к педантизму в канцелярских делах, подобную привычку переносил и на личную жизнь. Уже засыпая, квартальный подумал: «Надо заказать для этой монеты особую коробочку. Все-таки вещь редкая».
Спустя три недели после того памятного торга Обухов неторопливо шествовал от своего дома к полицейскому участку. Чуть впереди него из переулка вывернули дроги на санном ходу с парой невзрачных лошадёнок, понукаемых оборванцем кучером. На санях что-то лежало, прикрытое дерюгой. Квартальный сразу понял, что везут покойника. Это негласно подтверждала внушительная фигура Жмыхова, двигавшегося рядом с санями. Оглянувшись и увидев своего непосредственного начальника, городовой приказал вознице остановиться и рявкнул своё звероподобное:
— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
— Здорово, братец, кого везёшь?
— Покойницу нашли, ваш благородь, на Волчьем пустыре. Судя по всему, замёрзла.
— Покажи.
Жмыхов с готовностью склонился над дрогами, но предупредил:
— Лицо и ноги собаки объели, ваш бродь.
Зрелище было, конечно, ужасное, но Обухов в жизни видел и не такое. Посмотрев на красную маску, оставшуюся вместо лица, квартальный перекрестился, хотел было уже сказать, чтобы городовой прикрыл тело, но неожиданно узнал бисерную сумочку, навек зажатую в побелевших руках покойной. У Михаила Львовича даже рука застыла в последнем движении крёстного знамения, у левого плеча. Чуть растерянно он посмотрел на городового, потом спросил:
— Так ты думаешь, она сама замёрзла?
— Так точно, ваш бродь! Видите, — Жмыхов показал на странно согнутые ноги и руки покойной. — Сидела на пеньке, потом замёрзла и завалилась набок. А может, это её собаки свалили.
«Сычин все-таки выгнал её из своих вонючих номеров», — подумал Обухов, совершая ещё одно крёстное знамение.
— Ну вези её дальше, на съезжую. Я сейчас подойду.
Он ещё раз глянул на зажатую в руках покойной вытертую сумочку с остатками бисера и сделал разрешающий жест саням двигаться дальше.
Отстав подальше от печального обоза, Обухов остановился на перекрёстке, нашёл глазами кресты ближайшей церкви и, сняв свою форменную мерлушковую шапку, снова перекрестился. Впервые за долгие годы в душе у полицейского шевельнулось что-то вроде угрызения совести. Это чувство как-то притупилось под воздействием ежедневно встречаемой им мерзости и грязи. Уже уходя с перекрёстка, Обухов пробормотал себе под нос:
— Надо будет заказать молебен за упокой её души.
Часть вторая
1. СТУПЕНИ ВНИЗ.
Силин буквально в последнюю секунду успел вскочить на утреннюю электричку. Первые полчаса он простоял в тамбуре, народу было полно, в вагон не пробиться, да он и не пытался это сделать. Нумизмат боялся оказаться на свету при народе. Ему казалось, что все сразу поймут, что этой ночью он убил троих человек. Это было глупо, но никакие попытки разума не могли перебороть этот глубинный, подсознательный страх. Потом повседневная толкучка и обыденные разговоры пассажиров постепенно успокоили его, он даже задремал, привалившись спиной к подрагивающей стенке вагона. Слишком уж его вымотала физически эта чудовищная ночь. Когда пассажиры немного рассеялись, Нумизмату даже удалось сесть. Здесь, в тепле, усталость навалилась на него как чугунная плита. Он уснул в неудобной, неестественной позе, весь перекосившись в сторону прохода и лишь чудом не теряя равновесия.
Проснулся он растревоженный всеобщим исходом пассажиров на конечной остановке в Железногорске. Растирая затёкшую шею, Михаил пытался вспомнить оборванный сон, что-то неприятное, страшное, с кровью и белым снегом. Что это могло быть? Угрызения совести? Но он не чувствовал себя виноватым. Он думал по-прежнему со злостью и отчаянием: они, все те, кто вокруг, — они виноваты в том, что он сотворил. Его вынудили поступить именно так. Но тогда какого же черта ему снится эта кровавая ересь?
В подобных раздумьях он поднялся со всеми на виадук. Уже ступив на лестницу, ведущую вниз, Силин очнулся от своих раздумий и увидел две пары глаз, направленных персонально на него. Принадлежали эти глаза двум молодым парням, одетым в сизые милицейские шинели. Нумизмата мгновенно пронзило жуткое подозрение, что ждут они именно его. Правда, иногда оба милиционера поглядывали по сторонам, провожая взглядами наиболее симпатичных девчонок, но глаза их неизменно возвращались к Силину. А тот шёл все медленней и медленней. Толпа обтекала его со всех сторон, подобно воде в горном ручье, обтачивающей упавший туда валун. Каждая ступенька вниз давалась ему с трудом, тело словно задеревенело и не желало двигаться. Правая рука Михаила касалась кармана, где по-прежнему лежал пистолет, но у него даже не возникало мысли воспользоваться им, настолько его парализовал подступивший страх.