— У меня ещё есть, — успокоил его Нумизмат.
Сунув пистолет в карман куртки, Сергей своей подпрыгивающей походкой отправился к кабине. Минут через пять, заглянув через лобовое стекло, Силин убедился, что оба супруга мирно спят.
«Хорошо быть молодыми, — подумал Михаил с некоторым сожалением. — Даже такие встряски для них ерунда. А тут чувствуешь себя столетним стариком».
Местом своего поста Силин избрал верх тента. Закинув туда новую куртку и пристроив вместо подушки сумку — с ней он старался не расставаться, — Нумизмат довольно комфортабельно устроился на тугом брезенте. Он долго лежал, вслушиваясь в хрупкую ночную тишину. Холод и чувство тревоги не покидали его. Если первое было уже привычным, то тревога показалась Силину совсем не ко времени. Никто не сунется искать их в ночном лесу, проще найти иголку в стоге сена, но что-то все же волновало Михаила, наползал из глубины души беспричинный страх. Чтобы как-то отвлечься, он перевернулся лицом вверх, и сразу громада звёздного неба словно придавила его своей бесконечностью. Осенние дожди промыли запылившуюся за лето хрупкую линзу небесного стекла. Нумизмат никогда ещё не видел такого количества звёзд. Он давно уже не смотрел на небо.
«Как они красивы, — подумал Силин, — как монеты.» И невольно мысли его снова вернулись к коллекции, в памяти своей он перебирал одну монету за другой. Постепенно все звезды превратилась в монеты, они подрагивали, вращаясь вокруг своей оси, даже слегка позванивали. Под этот перезвон Нумизмат постепенно погрузился в сон. На лице его застыла улыбка счастья. Во сне он тоже видел свою коллекцию.
ЧЁРНАЯ ТЕТРАДЬ
Мезенцев. 1924 год.
В шестом часу вечера профессор Мезенцев закончил приём больных у себя на квартире, но засиделся в кабинете, раздумывая над сложным случаем последнего пациента. Он перебрал несколько монографий, но было похоже, что клиент его обречён. Тут в дверь постучали, затем появилось плоское, как блин, лицо Агафьи, прислуги.
— Там к вам какая-то дама пришла, — объявила несколько туповатая чухонка.
— Что ещё за дама? Приём окончен, ты же знаешь!
— Я ей так и сказала, но она не уходит. Одета прилично.
— Ну хорошо, веди! — раздражённым тоном велел профессор, а сам подумал: «Кто бы это ни был, потребую, чтобы пришла завтра. Черт знает что! И большевики, и нэпманы — все считают себя хозяевами жизни и приходят на приём, когда им заблагорассудится!»
Раздражение Мезенцева можно было понять. Хотя петербургское руководство большевиков благоволило к профессору и охотно пользовалось его услугами, но бесцеремонность, свойственная этой хамоватой публике, всегда коробила старого врача. В своё время он врачевал даже членов императорской фамилии и привык к совсем иным манерам и нравам. А тут ещё этот новый класс буржуев-нуворишей… У Мезенцева сложилось впечатление, что те спешили успеть все: разбогатели и теперь, как свиньи в луже, желают купаться в роскоши и разврате. Болезни новых господ происходили от чрезмерной похоти, обжорства и страха потерять все это.
Несмотря на своё раздражение, профессор встал, когда в кабинет вошла женщина. Одета она была по нынешней моде: короткое синего цвета платье чуть прикрывало колени, свободный покрой не обозначивал талии, на голове круглая шляпка без полей, но с синей ленточкой в тон платью. Пожалуй, выбивалась из этого стиля Коко Шанель только сумочка в руках дамы — она казалась для неё слишком большой. Профессор сразу определил возраст посетительницы: около пятидесяти. Чувствовалось, что женщина когда-то была очень хороша собой, высокого роста, с красивой фигурой, волосы коротко стрижены.
— Добрый вечер, сударыня. — Раздражение профессора проявилось только в некоторой сухости голоса, сказывался врождённый такт и воспитание истинного интеллигента. — Я сожалею, но приём на сегодня у меня закончен, но я мог бы принять вас завтра с утра.
— Я знаю, что вы закончили приём, поэтому и пришла, — довольно резким тоном оборвала его посетительница. Усевшись в кресло, она закинула ногу на ногу и спросила у ошеломлённого врача: — Вы меня не узнаете, Павел Николаевич?
Профессор машинальным жестом включил настольную лампу, всмотрелся в лицо женщины. Глаза его расширились.
— Боже мой! Лизавета Викентьевна, княгиня!…
— Давайте без титулов, доктор. По нынешним временам это не актуально.
— Да-да, вы правы! — закивал головой врач. Стремительно выскочив из-за стола, он подбежал к двери и закрыл её на ключ.
Гостья с усмешкой наблюдала за действиями хозяина дома.
— Что, по-прежнему опасаетесь бурного темперамента Нины Андреевны? — спросила она.
— Нина Андреевна умерла в восемнадцатом, от испанки.
— Извините, я не знала.
— Сейчас у меня другая жена, ребёнку два года, — пояснил профессор, усаживаясь за стол. Он пододвинул гостье коробку папирос: — Вы по-прежнему курите?
— Да, старые привычки, знаете ли, трудно изживаются.
Закурив, Щербатова похвалила табак.
— Хорошее зелье, давно я не курила ничего подобного.
Княгиня смаковала каждую затяжку, а Мезенцев с горечью думал о том, что время делает с людьми. Когда-то у него с этой женщиной был потрясающий роман! Начался он в девятьсот шестом, княгиня тогда уже овдовела, Мезенцев же был молод, благополучен и популярен как врач. Высокого роста, худой, но очень подвижный, он производил на дам неотразимое впечатление своим чуть демоническим лицом: большие тёмные глаза, высокий лоб, небольшая бородка эспаньолкой. Пришла как-то на приём к нему и княгиня Щербатова. Ей было уже за тридцать, но хороша она была необыкновенно: божественная фигура, чистая белая кожа, короткий, чуть вздёрнутый носик и необычные глаза цвета тёмного уральского малахита. Тогда он, помнится, нашёл у неё только лёгкое переутомление да дамский психоз, типичный для одиноких женщин.
— Вам надо на время забыть про все коммерческие дела, куда-нибудь съездить, например, в Париж, летом — в Ниццу. Ну и… выйти замуж или хотя бы завести любовника.
Смех княгини прозвучал серебряным колокольчиком. Она откинулась назад, раскинула свои дивные руки на спинку дивана и, отсмеявшись, сказала:
— Хорошо, доктор, так и быть, я согласна.
Мезенцев не устоял. Роман их длился долго, то затихая, то вспыхивая вновь. Жена устраивала доктору грандиозные скандалы, он божился, что все кончено, раз и навсегда. Но возвращалась из своих бесконечных деловых поездок Лизавета Викентьевна, Мезенцев слышал в трубке её серебристый смех и мчался к ней, как бабочка к нектару.
Лишь война смогла прервать эту затянувшуюся и мучительную для обоих связь. Профессора сразу призвали в армию, сначала начальником санитарного поезда, затем повысили до главного медика целого фронта. Волею судеб Мезенцева прибило к большевистскому берегу. Более того, он вошёл в элиту докторов, врачующих верхушку революционеров. Самого Ленина довелось консультировать после покушения Фанни Каплан. О судьбе же Щербатовой-Бураевой до него доходили странные слухи, больше похожие на легенды.
