Выезжали по раздельности, не смешиваясь. Первый, как и положено, впереди, Второй следом. Даже строевые песни у них были разные. Если гвардейцы бодро горланили ту, что я разучил с ними две недели назад: «Путь далек у нас с тобою…», то Второй вытягивал «Марусю», которая «слезы льет». Тоже моя работа. И пускай песня из кинокомедии, но ничего страшного — главное, слова менять не надо и под строевую годится запросто.
А разные, потому что каждому свое. Дело в том, что незнакомое для Руси слово «солдаты» я в песне для Первого полка заменил на «гвардейцы». Вот и получалось, что Второму петь «гвардейцы, в путь, в путь, в путь» пока рановато. Не доросли ребятки, это звание еще заслужить надо, в бою себя показать, а они — кандидаты на сей почетный титул, не более.
Но любовался я стройностью их рядов недолго. Им на Медведково и дальше на север, а меня ждала Москва, стрельцы, и не они одни. А потому, назначив общий сбор возле Дмитрова, я тотчас устремился в столицу. Не в том дело, что я не доверял Богдану Воейкову и Давыду Жеребцову, чьи полки должны идти на смену эстляндским гарнизонам. Просто Зомме, которому я передал бразды правления, вполне управится без меня. В отношении же стрелецких голов были опасения, что замешкаются, затянут, по своему обыкновению, со сборами, а тут каждый день на счету. И точно, если б не мое появление, оба непременно выступили дня на три, а то и на четыре позже, да и у меня хоть и получилось сократить эту задержку, но все равно без лишних суток не обошлось.
Годунова я предупредил, чтобы он об истинной цели моей поездки никому и ни под каким соусом, особенно Ксении. Однако моя белая лебедушка сама догадалась. Нет, даже не так — почуяла. И как я ни хорохорился, стоя у изголовья ее брата, где я с нею и распростился, как ни талдычил про какой-то месяц-полтора от силы (стану я долго возиться с этой сменой гарнизонов!), как ни старался перевести все в шутку, не получилось. Улыбнется, кусая губы, и, мгновенно посерьезнев, снова за свое:
— Но я ж чую: не то оно, таишь ты что-то.
Если б заплакала, мне б и то легче, но ведь крепилась. В черных глазищах чуть ли не половодье, а наружу ни-ни, сдерживалась. Только дрожащие пальцы волнение и выдавали. А видя, что ничего не помогает, про Ольховку напомнила. Мол, тогда еще тебе заповедала, все обскажи, а осьмушку, коя самая худая и страшная, утаи. Али забыл?
Вздохнул я и подумал, а вдруг у нее действительно душа от моей полуправды чуть успокоится. И «раскололся». Мол, оно и впрямь выеденного яйца не стоит. Подумаешь, привиделось мне, будто Сигизмунд науськал на Марию Владимировну несколько панов, которые в свою очередь собрали возле себя такую же шантрапу и подались с нею в Эстляндию. Во-первых, неизвестно, правда оно на самом деле или нет — мало ли чего приснится. А во-вторых, даже если оно на самом деле так, делов с ними на копейку. Босяки они, ей-ей, босяки. А у меня наоборот — орлы. И расстраиваться ни к чему. Вот посмотришь: придю, увидю, победю.
— Ну и на том благодарствую, — вздохнула она. — А про осьмушку я уж сама как-нибудь опосля. — И взгляд прицельный из-под густых ресниц на братца.
Понятно, у кого она ее выпытывать примется. Но за Федора я был спокоен — могила. И не потому, что стойкий, а просто добавить нечего — я ж ему тоже, про свое видение рассказывая, поведал ровно столько, сколько нынче Ксении. А для окончательного ее успокоения заявил, что все равно буду осторожен и очертя голову на рожон не полезу. И заторопился с уходом, смущенно попросив Федора отвернуться. Ох и надежное средство — смачный поцелуй в сахарные уста влепить. Не знаю, как кому, а меня в похожих ситуациях с Ксюшей он не раз выручал. Вот и сейчас помог: зарумянилась моя лебедушка, повеселела, даже улыбнулась легонько. Правда, с натугой, но выглядело естественно — с польским воробушком не сравнить.
Вот и чудненько. А теперь обнять Годунова, выслушать последнее напутствие беречь себя и возвернуться живым и здоровым и… Тут он замялся и развел руками:
— А что еще пожелать — и не ведаю.
— Ну-у, как потомку шкотских королей, лучше всего семь футов под килтом, — весело подсказал я, кивая на вошедшую с каким-то питьем Любаву и вгоняя ученика в краску, и твердо заявил: — Вдруг задержусь, а потому говорю заранее: прощевай, государь.
— И впрямь торопишься, — попрекнул он.
— Зато назвал тебя так самым первым, не забудь, — подмигнул я и… был таков.
Помимо стрельцов не забыл я прихватить с собой и ребяток из тайного спецназа, ополовинив все бригады, а «купеческую» вообще целиком. Да и Емелю заодно забрал. Магдебургское право — замечательно, но ныне дела куда важнее, а мне кровь из носу нужен хоть кто-то, могущий лопотать по-польски. Впрочем, сам Емеля был тому лишь рад. А когда я предупредил его, чтобы он, помимо всего прочего, настраивался для особой миссии, ибо не исключен вариант, что ему снова придется сыграть роль Годунова, возликовал вдвойне. Нравятся парню всякие переодевания, маскарады, аферы. Да и покрасоваться лишний раз в царской одежде тоже приятно, а ее я позаимствовал у Федора Борисовича почти целый сундук, отобрав самую что ни на есть нарядную.
Ехали в моем обозе помимо медика Давида Вазмера и две «медсестры». Присутствие первой, Резваны, было запланировано мною заранее. А вот Павлину, которая Галчонок, я поначалу брать не предполагал, рассчитывая оставить при Ксении — пусть стажируется в должности тайной телохранительницы, мало ли что может случиться в мое отсутствие. Правда, готовность у нее пока не ахти, разве что ножи выучилась здорово метать, но и оставлять на своем подворье не хотелось.
И без того гвардейцы и дворня, когда я вечером выходил из сарая, где гонял ее по вечерам до седьмого пота, проверяя, насколько хорошо она за день освоила очередную порцию показанных приемов, смотрели на меня как-то странно. Сквозило нечто в их взглядах. Не осуждающее, нет, но понимающее. И понимающее совершенно неправильно, ибо того, о чем они думали, и в помине не было. Я ж педофилией отродясь не страдал, так что на ее фигурку ни разу не бросил ни одного оценивающего взгляда, дитя дитем.
Впрочем, гвардейцев и дворню тоже можно понять. Вот зачем, скажите на милость, князь с ней уединяется по вечерам? Конечно, варианты могут быть разные, но если бы что-то невинное, они запираться не стали бы. Это раз. И второе. Павлина ведь особо не стеснялась, вопила как резаная, когда проводила очередной прием, а почем народу знать, с чего девка так орет? Опять-таки напрашивается вполне естественная догадка — от удовольствия. Нет, имелся еще один вариант: князь за провинность плетью или кнутом учит. Но уж больно часто лупцует, каждый вечер. Да и вид ее, выходящей из сарая… Целым-целехонька, вся потная, лицо красное, лоб в капельках пота, а на губах счастливая улыбка. Ну и я следом, тоже вспотевший и в расхристанной одежде.
И какой напрашивается вывод? То-то и оно.
С одной стороны, это меня устраивало, ибо превосходно объясняло ее последующее появление у царевны. А что, дело-то житейское. Приголубил князь, потешился, позабавился, а надоела — пристроил в благодарность за полученные удовольствия в свиту своей невесты, которой и невдомек, каким местом та прислуживала князю. Весьма логично, не подкопаешься. Но с другой стороны, столь худая слава… Не обо мне, нет, о Галчонке. Ладно, перешептываться станут, а если кто-нибудь в глаза девчонке ляпнет? Обидно такое выслушивать, когда ни в чем не виновата. И девственность свою в оправдание не предъявишь — нет ее, татары расстарались.
