— Ладно. Будь по-твоему, — вздохнул я, поднимаясь с лавки и понимая, что дальнейшие уговоры бесполезны. — В конце концов, обойдусь без тебя. Но помни, еще в Библии сказано: «Кто не со мною, тот против меня, и кто не собирает со мною, тот расточает».
— Никак грозишься? — посуровел он.
— Да нет, — пожал плечами я. — Скорее предупреждаю. Видишь ли, середка, которую ты занял, — самое опасное место.
— А ты ничего не спутал? — усомнился он.
— Сам посуди. Когда верх берет правый, он распинает левого, но прежде — того, кто посередине. Когда верх берет левый, он распинает правого, но того, кто посередине, опять-таки в первую голову. И даже если они не могут одолеть друг друга, сил у них достанет, чтоб сообща распять того, кто в середине.
— За что же?
— А он не решил, против которого из двух бороться. Получается, как друг — ненадежен, зато как враг — опасен. — И я посоветовал: — Вот и призадумайся как следует.
Боярин опешил, почесывая затылок, но ничего не ответил. Правда, провожал меня с величайшим уважением, аж до ворот,
[33]
но я не обольщался. Сдается мне, загляни к нему пан Мнишек, получил бы точно такие знаки внимания. Нашелся у него, хоть и с запозданием, достойный ответ. Стоя у самых ворот, он ехидно заметил:
— Сдается мне, напрасно ты меня распятием пужаешь. Не всегда дело им кончается. Иной раз вовсе напротив — доброй свадебкой. И что тогда?
— Тогда… будет еще хуже, — досадливо выпалил я и пришпорил коня, пуская его вскачь, злой и взбешенный, ибо боярин подтвердил то, что я и сам давно видел.
Действительно, с каждым днем взгляд Федора, устремленный в сторону Марины, становился все туманнее и мечтательнее, а его вечерние разговоры со мной все откровеннее. Хорошо хоть, он не сделал меня наперсником своих сердечных тайн — для них он выбрал сестру Ксению, приехавшую на днях из Кологрива и поселившуюся в Запасном дворце вместе с братом. Она-то вскользь как-то и обмолвилась мне о вспыхнувшей в его душе любви, подтвердив очевидное.
А ведь я не кривил в своем ответе боярину насчет «еще хуже», причем подразумевал не себя. Со мной-то в любом случае все останется в порядке, ибо женитьба на сестре Годунова — непрошибаемая страховка. Против учителя Федор может восстать, возмутившись, что он уже не мальчик. К полководцу может приревновать, не желая делить лавры побед над шведами и поляками. Но он никогда не станет катить бочку на мужа родной сестры. Не принято такое в нынешнее время. Попенять келейно — одно, а загонять в опалу — дудки. Такого в отношении родичей жены не позволял себе и самодур Грозный. Разве после того, как хоронил супругу или сплавлял ее в монастырь, но никак не раньше.
Получалось, мое положение в любом случае прочное, зато для Руси… Помнится, вернувшись от Мстиславского, я попытался проанализировать истоки своей неприязни к Марине. Может, я и впрямь ревную к ней своего ученика, как порою матери ревнуют своих сыновей, придираясь к будущей снохе? Представил на ее месте другую и понял: ничего подобного. Просто она самая неподходящая пара для Годунова — слишком волевая, слишком сильная и при этом устремлена в иную сторону. Про католичество, от которого она и не помышляла отрекаться, я уже упомянул, но оно — полбеды. Годунова при всей его влюбленности оттолкнуть от православия у нее никогда не получится. Куда хуже, что для нее Речь Посполитая навсегда останется гораздо милее и роднее Руси с ее «клятыми схизматиками», непонятными обычаями, чуждыми одеждами и неприятной едой.
И утверждаю это не голословно. За три последующих совещания Опекунского совета мы, во-первых, мало что решили, ибо я всякий раз увязал в жарких дебатах с Мариной. А во-вторых, в итоге принимали такое, что ой-ой-ой. Ну да, каюсь, отчасти есть в этом и моя вина: подчас, окончательно охрипнув, я сдавал свои позиции и, устав доказывать очевидное остальным членам совета, во время ее пламенной речи занимался разглядыванием ее венца, успев изучить его как «Отче наш». Я даже сосчитал точное количество бриллиантов, изумрудов, рубинов и сапфиров, размещенных на нем. По три с каждой стороны, плюс по два сзади, да еще пять рубинов, три изумруда и один сапфир на челе. С жемчугом, правда, хуже. Мелковат, вот я и сбивался — слишком большое количество окружало каждый камень.
— А что скажет князь Мак-Альпин? — доносилось до меня, и я обреченно махал рукой: «Поступайте как знаете».
И вместо одного Мариенгаузена мы отдали Сигизмунду все три города, подаренные Руси Марией Владимировной. Вместо разъяснительного письма, сухо и деловито объясняющего королю, что случилось в Москве и как жестоко наказаны все главные виновники гибели сотен поляков, было составлено иное, в котором Опекунский совет чуть ли не ножкой шаркал, униженно рассыпаясь в извинениях. Вместо…
Впрочем, проще поведать о двух вещах, которые мне удалось пропихнуть. Как Марина ни настаивала на присяге новому государю и его матушке, я встал намертво. Учитывая всевозможные неприятные осложнения как в период вынашивания плода, так и во время родов (да и пол ребенка неизвестен), присягать надлежит Опекунскому совету, и точка. На сей раз помимо Нагого и Мстиславский с Романовым (редкое исключение) встали на мою сторону.
Второе касалось выплаты компенсации ограбленным полякам за отнятое у них имущество и деньги. Котел, в который собирался добровольный возврат, оказался изрядно наполненным, но при подсчете заявленных поляками потерь выяснилось, что вернуть мы сможем одну деньгу на каждые пять. На мой взгляд, вполне приемлемо, но наияснейшая посчитала иначе: выплатить ограбленным все до единой полушки. Мол, пусть половину возьмет на себя казна, а остальные надлежит взыскать с москвичей в виде особой подати.
Лишь тут Годунов спохватился. Не иначе как взыграла отцовская кровь (помнится, Борис Федорович был рачительным хозяином), да и Власьев маслица в огонь плеснул, осведомившись, откуда взять деньги. Сказалось и мое выступление, в котором я ехидно поинтересовался у пана Мнишка, как поступил бы Сигизмунд, если бы оказался ограблен какой-нибудь русский купец в Варшаве, а виновников не нашли. Компенсировал бы он несчастному хоть злотый из собственной казны? Или шведский Карл. Или английский Яков. Или французский Генрих.
— Но ведь наши тати известны! — злилась Марина.
— Кто?
— Бояре Шуйские, Голицыны, Куракины, — начала перечислять она, но я бесцеремонно перебил ее, возразив, что они не тати, а воры, которые повинны в возникновении беспорядков, ну и в смерти государя, а грабил и убивал простой люд.
— Тем более хлопы заслуживают кары, — горячилась она.
— Кто именно? — осведомился я. — Они известны? Нет. Пойманные на месте погромов и ослушавшиеся стрельцов убиты. Остальные разбежались кто куда, а не пойманный — не вор.
