— Это верно, — поддержала меня Ксения. — У шляхтянок сердце не скоро остывает. Тут не менее двух седмиц выждать надобно.
— А ежели я… захвораю? — осенило Годунова.
— Не годится, — отмел я его идею. — Мало ли. Вдруг узнает, что ты здоров. Опять-таки при простуде двух-трех дней для выздоровления за глаза.
— Тогда как быть? Может, мне ногу сломать? — осведомился он, оживившись. — А что? С лошади, к примеру, свалиться, и ежели умеючи, то… Подсобишь, княже, а?
Ксения ахнула, возмущенно всплеснув руками:
— Ишь чего удумал! Вовсе умом тронулся?!
Я был более сдержан, но тоже, не удержавшись, крякнул, укоризненно заметив:
— Ты и впрямь, Федор Борисович, того. Все ж таки престолоблюститель, да и лета у тебя немалые, восемнадцатый год пошел, а рассуждаешь, ровно малое дите.
Он не унимался, упрямо заявив:
— Да по мне, что хотишь сломать куда легче, чем пред ее ясными очами… — И, не договорив, пренебрежительно махнул рукой. Мол, нам со своими убогими умишками его тяжких страданий и превеликих душевных мук нипочем не понять.
У-у-у, до чего клятая любовь людей доводит. С одной стороны, искренне жалко парня, ведь ни в чем не виноват, ибо никто не властен над своими чувствами. Сдержать их можно, хотя дано не каждому, а остальное — увы. Но с другой — государственные интересы настоятельно требуют, чтобы он с Мариной не встречался. Конечно, ломать ногу я помогать ему не стану, благо имелась подходящая альтернатива. Но выкладывать ее рановато, чтоб ничего не заподозрил.
— На Руси говорят, утро вечера мудренее, — напомнил я ему. — Верно, Ксения Борисовна? Поэтому поступим так. Ногу твою, руку, равно как и прочие конечности, оставим в покое. Ты нужен державе крепкий, красивый и здоровый. А насчет причин твоего отсутствия не волнуйся — обещаю что-нибудь придумать, а завтра поутру я тебя извещу. Подойдет — хорошо, а коль нет, снова сядем и подумаем.
А идея моя была проста. Дескать, Годунов дал обет после приезда в Москву в течение двух недель съездить в Троице-Сергиев монастырь помолиться у раки великого святого Руси — Сергия Радонежского, отслужить благодарственный молебен и прочее. Две недели на исходе, а со святыми лучше не шутить, тем более с такими влиятельными. Именно потому престолоблюститель в ближайшее время никак не сможет появиться на заседаниях Опекунского совета и поручает мне обеспечить и претворить в жизнь все рекомендации Боярской думы. Что же касается голосования, то он, подобно Марине Юрьевне, оставляет свой голос князю Мак-Альпину, благо князь всегда с ним за один.
Так что занимался я весь вечер не тем, что продумывал для престолоблюстителя приемлемый повод не появляться перед экс-царицей, а разрабатывал дальнейшую стратегию своего поведения — все ж таки я как-никак двойной агент.
Годунов согласился, задав один-единственный вопрос:
— А мне и взаправду туда ехать?
— Лучше съезди, — посоветовал я, — а то мало ли. Мы ведь и впрямь в Эстляндии и Лифляндии победили столь малой кровью, так что, как мне кажется, без его помощи действительно не обошлось. За такое грех не поблагодарить. Но уезжай быстро, чтоб к обеду тебя в Москве не было, да и там, в монастыре, особо не мешкай. Лучше на обратном пути загляни в наши старые казармы и хотя бы с недельку позанимайся как следует на наших снарядах вместе с ребятами. А лучше две.
— А это зачем? — удивился он.
— Предстанешь перед всеми не только посвежевшим, но стройным и подтянутым, чтоб кто ни глянул на тебя, сразу в восторг пришел, — намекнул я. — А то ты все больше на арбуз становишься похожим. Живот растет, а хвостик сохнет.
— А и вправду, — оживился он, самокритично заметив: — Эвон, и спереду, и с боков сальцо появилось. Не дело.
— Вот-вот, — согласился я, сделав вид, что не понял, перед кем он в первую очередь хочет продемонстрировать изящество своей фигуры.
Рекомендацию мою Федор выполнил от и до. Появившись на Опекунском совете, он сообщил о своих намерениях, передал мне свой голос и еще до обеда покинул Москву. На заседании, прошедшем при пяти членах совета, мы вновь ничего не решили, ибо Мнишек снова поднял вопрос о выплате денег полякам. Правда, на сей раз речь шла не о компенсации, но о деньгах для проезда. Впрочем, что в лоб, что по лбу — сумма-то оглушительная, аж четыреста двадцать тысяч злотых. Даже в переводе на рубли это выглядело о-го-го — сто сорок тысяч, а в казне, как бодро отрапортовал Власьев, восемьсот двадцать пять рублей да двадцать пять денег с полушкой.
Но ныне я сам поддержал ясновельможного. Гостей действительно следовало выпроводить из первопрестольной как можно скорее, пока не вскрылись реки, иначе жди худа. Дело в том, что поляки снова стали наглеть. Кровавая баня, устроенная им, действовала на шляхту не больше недели, в течение которой московский люд бесплатно угощал их на торжище пирожками, воблой, снетками, давая запить солененькое квасом и сбитнем. Да и на прочие товары делал изрядные скидки, как мне доносили мои ребятки из тайного спецназа. Однако всего этого ляхам стало казаться мало. Тормозов для наглости у подавляющего большинства шляхтичей, как я понял, вообще не имелось, и особенно отличалась их отсутствием свита пана Станислава Мнишка, которая в открытую начала горланить, как много должны им москали.
Изложив свои опасения и наиболее вероятный прогноз на ближайшее будущее, я осведомился у членов совета:
— Как я понимаю, если б серебро в казне имелось, то возражений выделить часть его на доставку гостей до наших западных границ ни у кого нет?
Все промолчали.
— Одно непонятно, — подал голос Власьев, посетовав: — Уж больно много серебра ты запросил, ясновельможный пан. Урезать-то никак нельзя?
Мнишек побагровел от возмущения, сердито зыркнул на неугомонного дьяка, но я моментально поддержал Афанасия Ивановича:
— А ведь Власьев дело сказывает. И впрямь хотелось бы знать, на что уйдет такая прорва деньжищ.
— Я передал список с фамилиями, — пробурчал Мнишек. — В нем и указал, что каждого шляхтича надлежит наделить пятью сотнями злотых и каждого пахолка — тремя. И урезать суммы никак нельзя, ибо мои секретари рассчитали с точностью до гроша. В конце концов, — возвысил он голос и патетически поднял руки кверху, — меньшую сумму вручать благородному рыцарю негоже. То в зазор его чести и шляхетскому достоинству.
— Кто бы спорил, — примирительно заметил я. — Но все-таки ты повели своим секретарям расписать отдельно, сколько предполагается потратить на еду в дороге, на закупку коней, на платье и на прочее. Им этот труд невелик, раз уж они все рассчитали. Зато нам будет что показать Боярской думе, если те вдруг заинтересуются.
А по окончании совещания я притормозил ясновельможного пана Мнишка, заявив, что нам с ним надо кое-что обсудить в связи с поступившими рекомендациями Боярской думы, указывающими, как надлежит вести себя матери будущего государя всея Руси.
