А впрочем, как мне кажется, и сам ясновельможный не станет особо кочевряжиться. Наймитам ведь надо платить, а расценки у них о-го-го, закачаешься. А где взять деньги? Из казны нечего и думать. Мало того что она пустая, так ведь и полная была бы — все равно его людям ни копейки из нее не перепало бы. Свита — дело хозяйское. Хоть тысячу ратников держи на подворье, но оплачивай их сам. На Руси так принято.
Словом, и тут особых сложностей не предвиделось. На всякий случай, для ускорения дела, я распорядился ежедневно посылать польским жолнерам на каждое подворье по два ведра
[51]
хорошего меда и по четыре — водки. После такого ерша непременно должно потянуть на подвиги.
Все так хорошо складывалось, что я, признаться, позволил себе немного расслабиться и на время забыть про Марину Юрьевну. А зря. Очевидно, у яснейшей панны наступили критические дни, и Мнишковна, узнав, что она «пустая», отважилась на отчаянный шаг, решив любой ценой стать матерью будущего государя всея Руси.
Глава 26
КАВАЛЕРИЙСКИЙ НАСКОК
Мне еще повезло, что первую попытку забеременеть она решила осуществить… с моей помощью. Правда, тогда я о везении не думал — скорее напротив.
Приглашение заглянуть на половину яснейшей панны передал от имени своей дочери сам Мнишек, появившись на моем подворье часов в восемь вечера. Мол, есть некоторые неотложные вопросы, нуждающиеся в принятии незамедлительного решения. Если бы я знал, какие именно «неотложные вопросы» подразумевались, как-нибудь отбрыкался бы, но мне почему-то первым делом подумалось про деньги. Не иначе как у ясновельможного или Марины возникли проблемы с ними. И пока я добирался до Красного крыльца, размышлял исключительно о них: «Значит, так, вначале слегка поупираться, затем предложить взаимоприемлемый вариант: он берет у меня ссуду, но на два месяца, не больше. Вполне хватит, чтобы гонец, посланный в Самбор за брачным контрактом, успел вернуться. Тогда Мнишек якобы сможет получить деньги из казны и не только вернуть мне, но и жить припеваючи».
Признаться, я столь глубоко погрузился в раздумья, что меня не смутила весьма интимная обстановка комнаты, где я оказался. Да и какая разница, если мы находились в ней втроем. Однако пан Мнишек недолго оставался с нами. Едва Марина заговорила о досадном недопонимании, которое возникло между нами, но теперь, по всей видимости, преодолено, как ее батюшка, заявив, что он со своей стороны безмерно рад этому, предложил выпить за это и набулькал вина в здоровенные стеклянные бокалы. Про отраву речи быть не могло — наливал он всем троим из одной огромадной, литра на два, бутыли, и я смело взял свой в руку.
— За мировую надлежит выпить до дна, — поучительно заметил ясновельможный.
Деваться некуда, пришлось пить. Делал я это неторопливо, искоса поглядывая за батюшкой Марины, но он — что значит немалый стаж — выдул все содержимое (не меньше полулитра) чуть ли не в три глотка. Да и сама яснейшая не отставала от папаши, оставив в своем бокале всего ничего, на глоток. Правда, объем его был гораздо меньше, чем у наших, но грамм двести вмещал.
Однако и горазды пить ляхи.
Едва же мы поставили бокалы на стол, как ясновельможный, хлопнув себя по лбу, заявил, что совсем забыл о некоем весьма важном дельце. Толком ничего не пояснив, он, извинившись, вышел, пообещав, что скоро вернется. И лишь теперь, повнимательнее оглядевшись вокруг, я почуял неладное.
Если кратко, то убранство вполне соответствовало лучшим борделям двадцать первого века. Во всяком случае, как я их себе представлял. Не хватало разве что легкой приглушенной музыки, по причине отсутствия магнитофонов, и хриплого голоса певца, выводящего нечто типа «Бесаме мучо» или чего-то в этом роде. Зато остальной интим присутствовал в полной мере.
Даже свечи на столе ныне были иные. Таких я у нее еще не видел — какие-то витые, тоненькие. Да и сам подсвечник другой. В тот мой визит, произошедший после первого заседания Боярской думы, на столе красовался эдакий серьезный бронзовый дядька-семисвечник, а сейчас… Я пригляделся. Ну точно — амур с крылышками торжествующе задрал руку кверху, держа подставку для трех свечей, создающих приятный полумрак. И лыбится при этом, гад.
Но подсвечник — мелочи, а вот появившаяся в комнате то ли софа, то ли кушетка — это гораздо серьезнее. Накрытая красивым и мягким даже на вид покрывалом, поверх которого в изящном беспорядке было набросано четыре или пять небольших подушечек, она так и манила прилечь и расслабиться.
На столе же, кроме трех стеклянных бокалов, из коих два — мой и Марины — оказались заново наполнены Мнишком вином (и когда успел?!), и огромного блюда с фруктами, ничего. То есть я и рад бы повторно продемонстрировать свою любовь к еде, но увы — наияснейшая учла мой аппетит, лишив меня такой возможности.
Сама Марина по меркам начала семнадцатого века выглядела так неприлично, что приятно посмотреть. В смысле на одежду. Разумеется, она стояла передо мной не в пеньюаре — тут и слова-то такого, наверное, нет. Но наглухо закрытое на груди польское платье с большим стоячим воротником, которое было на ней тогда, сменилось русским сарафаном, а под ним рубаха с фривольно расстегнутыми верхними пуговками. Зарукавий
[52]
на запястьях не имелось, но сами рукава были в меру длинными, хотя все равно широкими, а потому стоило ей поднять руку, что случалось поминутно, а то и чаще, как рукав съезжал чуть ли не к плечу.
Со своим лицом она тоже расстаралась, причем, надо признать, макияж нанесен достаточно искусно — в чем в чем, а в этом полячки и впрямь талантливее русских женщин. Ну и неизменный атрибут — венец. Про него, по-моему, нет смысла упоминать — куда ж она без него. У меня вообще сложилась уверенность, что она с ним не расстается даже ночью.
Признаться, я несколько опешил, напрочь утратив дар речи и лихорадочно размышляя, как выкрутиться. Откуда ж мне было знать, что она попытается с первых секунд взять быка за рога, а князя Мак-Альпина за… Впрочем, понятно за что. А Марина, посчитав мое молчание за оторопь, вызванную исключительно лицезрением ее полуобнаженных прелестей, решила ковать железо, пока горячо. Приблизившись вплотную ко мне, она томно поинтересовалась:
— Как пану князю глянется мой новый наряд?
— Великолепен, — честно ответил я.
— Вот как, — довольно промурлыкала она. — А я сама?
— О-о-о! — Я закатил глаза, чтоб она не заметила в них моих подлинных чувств.
— А князь так и не сказал, что рад лицезреть меня, — упрекнула она.
«Да уж, — в смятении подумал я. — Видеть тебя — такое счастье, что и не приведи господь». Но вслух учтиво ответил, что словами можно выразить лишь малую радость, а когда она столь велика, как у меня, то зачастую и дышать трудно… от восторга.
