— Она мне не нужна, — заявляет обвиняемый. — Мне не нужен адвокат, особенно баба, а тем более баба в таком духе. Она напоминает мне первую жену. Гнусная зассыха.
— Прошу вас, — обрываю его я. — Умерьте ваш тон.
Он со смущенным видом улыбается. Мне вспоминается отчет психиатра. Нагл, потом смущен. Именно так. Что это значит?
Адвокат растеряна. Она трясет пальцами в кольцах перед своим лицом.
— Я не хочу её, — со спокойствием заявляет обвиняемый. — Я отказываюсь от помощи адвоката и сейчас, и на будущее. Можете записать в протокол. Я выражаюсь достаточно ясно?
Бросаю взгляд на мадам Жильбер — она уже внесла заявление в протокол.
— Увы, мэтр, я огорчен, но в подобных обстоятельствах…
Она подскакивает, будто ее укусили за задницу, щеки её горят…
— Если позволите, господин следователь, это почти… облегчение. Однако, если вы передумаете, — она поворачивает голову в сторону обвиняемого, но не смотрит ему прямо в лицо.
— Убирайтесь, — спокойно произносит он, не сводя взгляда с меня.
Адвокат исчезает.
— Сожалею, что был груб, господин следователь, — говорит обвиняемый, — но люблю ясность в деле. Просто бабы меня раздражают. Все подряд. Мне от них блевать хочется. Будь я еще гомосексуалистом… Увы.
— Вы ненавидите женщин, всех женщин?
Он наклоняется ко мне.
— Именно так, всех.
— На первом допросе вы заявили, что убили свою жену по имени…
— Эстелла, урожденная Мазуайе.
— Мне хотелось бы услышать описание причин и обстоятельств вашего поступка.
— Даже не знаю, с чего начать. В конце концов, убийство Эстеллы последнее в ряду…
— Скольких человек вы убили?
— Трех. Свою первую жену. Свою любовницу. Потом Эстеллу. Хотите, чтобы я начал с Эстеллы или с первой, Клодины?
— Если вас не затруднит, начните с Эстеллы Мазуайе.
Обвинение, а значит, и мое следствие касаются только этого убийства. По остальным дело должна начать или вновь открыть прокуратура.
— Как хотите, — заявляет обвиняемый. — Вы, наверное, правы. Пока воспоминания свежи…
Я внимательно рассматриваю его. Он не выглядит циником. Он не хвастается. Он, похоже, озабочен тем, чтобы помочь тонкой работе юстиции. Он поудобнее устраивается в потертом кресле, обитом черным пластиком. Я часто повторяю себе, что на лежанке психоаналитика свидетели и обвиняемые раскалывались бы быстрее. Каждый человек, даже самый скрытный, постоянно борется с желанием раскрыться, забыться, и чем проще окружение, тем легче обнажить свою душу…
— Прекрасно, — он округляет грудь. — Даже сегодня, господин следователь, во мне поднимается злоба только при одной мысли о ней. Мы были женаты четыре года. Четыре года мерзости.
— Есть развод, — замечаю я, чтобы вернуть его к конкретным фактам.
Он удивлен.
— Развод? Не согласен, господин следователь. Развод кончается тем, что люди расходятся, а кто-то получает алименты. Не понимаю, почему я должен содержать кого-то, кто отравлял мне жизнь целых четыре года.
У него логика безумца. Убив, он отравил себе жизнь до конца дней.
— Моя проблема, господин следователь, состоит в том, что бабы всегда берут верх надо мной. Но теперь этому пришел конец, настоящий конец. Как это происходит? Вначале я одинок. Однажды мне надоедает быть одиноким. Я встречаю женщину, которая мне нравится. Я сопротивляюсь, сопротивляюсь, ибо знаю их, знаю, на что они способны. К несчастью, воспоминания со временем тускнеют, и однажды либидо берет верх. Меня соблазняют против моей воли. Она ловка. Я почти убеждаю себя, что именно она отличается от других. Она разделяет мои вкусы, она достаточно независима, чтобы обеспечить мне определенную свободу. Она позволит мне жить своей жизнью, а в постели ведёт себя потрясающе…
Он бросает смущенный взгляд на моего секретаря.
— В конце концов, почему бы и нет. Я охвачен абсурдным ощущением, что если не решусь, дам ей уйти, то мне будет недоставать этой редкостной жемчужины, что никогда больше не встречу ничего подобного. И тогда я впускаю ее в свою жизнь. И тут же начинается ад.
— Ад?
— Ад, настаиваю на этом. Всё начинается немедленно. Либо вы мало занимаетесь ею, либо недостаточно зарабатываете, либо она хочет перестроить дом, либо собирается на отдых, когда у вас только-только начинает получаться работа.
Как обычно, даже больше, чем обычно, меня томит жажда отыскать тайную пружину, таинственную силу, которой сам лишен. Как можно убить? Тем более не неизвестного человека, не заимодателя, не гнусного соперника, а свою жену…
Мое удивление, несмотря на долгую практику, не поколеблено. Однако упреки в адрес покойной со стороны обвиняемого меня не просвещают, а если просвещают, то чуть-чуть. Все мужчины, в том числе и я, могут упрекать жену за те или иные поступки. Я на мгновение ставлю себя на его место, сажаю себя в кресло напротив: «Она не только обманывала меня со всеми этими художниками, господин следователь, но и навязывала мне их произведения — чаще всего отвратительные козявки или скульптуры в виде кучи дерьма, которые заполоняли мою гостиную…»
Я едва сдерживаю усмешку. Это почти хороший повод для убийства.
Я силой возвращаю себя к строгости.
— Месье, мне хотелось бы, чтобы вы вернулись к реальным фактам. В вашем первом заявлении вы признались в убийстве своей жены Эстеллы. Постарайтесь описать точные обстоятельства преступления.
— Точные обстоятельства? Господин следователь, именно этим я и занимаюсь. Расскажи я вам сразу, что сделал, вас бы это ужаснуло, вы могли бы не понять, как я дошел до такого. Но если вы действительно хотите…
— Когда вы убили жену?
— Между десятым и одиннадцатым мая этого года.
— Прошу прощения. Нельзя ли поточнее?
— Дело в том, что все происходило не так быстро, господин следователь. Именно на это я и намекал. Я постарался, чтобы она несколькими часами мучений заплатила за то, что я вынес в течение четырех лет. Я начал в девять часов вечера, а закончил это примерно в пять или шесть утра.
«Это». От указательной частицы пробирает дрожь. «Это». Я бросаю взгляд на мадам Жильбер. Уверен, она побледнела.
Я отдаю себе отчет, что до этого мгновения, хотя уже встречался с ним и выслушал его спонтанное признание, все же по-настоящему не верил в его преступление. Теперь — а он не добавил ничего нового — я полностью поверил в убийство. Если он тем же тоном признается, что прикончил полсотни женщин, а не трех, я ему поверю…
Я ошибся. Безумно ошибся! Никакое препятствие, никакое гигантское произведение не может остановить Эмильену. Вернувшись вечером домой, я увидел гигантскую, наполовину распакованную штуковину, царящую в малой гостиной на месте моего любимого кресла. Это был некий тотем из бетона с литыми барельефами в виде гримасничающих лиц и переплетенных лиан. Даже для человека со столь мало похотливым складом ума, как у меня, сексуальная символика бросается, если можно так сказать, в глаза. Это — гигантский фаллос, ни больше, ни меньше, чья округленная вздутая головка едва не касается высокого потолка (3,17 м) гостиной.
