Задумавшись, Николя вновь спросил себя, не мешают ли его дружеские чувства к Семакгюсу раскрытию истины? Отчего ему не хочется даже предположить, что корабельный хирург может быть виновен? Еще раз подробно припомнив ответы Брикара, Николя наконец сообразил, что рассказ солдата подозрительно гладок, а мотив убийства Лардена сформулирован настолько ясно, что напрашивается мысль о намерении исполнителей пошантажировать заказчиков. Помимо шантажа, сообщники могли использовать придуманную ими историю для собственной защиты. Рассказ Брикара не мог быть правдивым еще и потому, что… Свое дерзкое предположение Николя не решился сформулировать даже про себя. Ну а Моваль, чье роковое влияние по-прежнему давало о себе знать, пользовался столь высоким покровительством, что никто и не надеялся взять у него показания.
Николя вновь вернулся к Семакгюсу. Неужели страсть могла довести его до преступления? И неужели Луиза Ларден стала его сообщницей? А может, Декарт? Предполагать можно все, что угодно; хуже всего, что любая версия так или иначе увязана с другими событиями. И от этой непонятной взаимосвязи в душе Николя вновь пробудилась неуверенность, от которой сильно забилось сердце.
Чтобы успокоиться, он принялся писать подробный отчет Сартину — на случай, если завтра ему не удастся повидать начальника. Подобное занятие прекрасно приводило в порядок мысли, среди которых бродили сплошные преждевременные соображения. Восстанавливая нить беседы с Брикаром, он постоянно ощущал, что не только в рассказе солдата, но и в его собственных впечатлениях, очевидно, чего-то не хватало.
Когда явился Бурдо, Николя дремал, не выпуская пера из рук. Встрепенувшись, он взглянул на инспектора и по выражению его лица сразу понял, что есть новости.
— Бурдо, вы хотите мне что-то сообщить…
— Да, сударь. Во время обыска…
— …нашли телегу и две окровавленные бочки.
Бурдо улыбнулся:
— Мои поздравления, сударь. Брикар заговорил.
— Увы, радоваться рано. Его рассказ нисколько не упрощает наши поиски, а, наоборот, все запутывает. У вас есть еще что-нибудь?
— Сарай забит барахлом, без сомнения, краденым. В карманах у Рапаса я нашел всякую мелочь и сломанные латунные часы. На всякий случай я сложил все в платок и привез вам.
И Бурдо протянул ему узелок, где лежали несколько мелких монет, маленькая табакерка из черного дерева, связка шнурков и те самые часы. Осмотрев вещественные доказательства, Николя пожал плечами и принялся рассказывать Бурдо о допросе Брикара. Когда часы пробили три, оба решили, что пора отдохнуть. Взяв фиакр, Николя велел везти себя на улицу Монмартр.
Понедельник, 12 февраля 1761 года.
Долго спать Николя не пришлось. В шесть часов он был уже на ногах. Быстро справившись с туалетом, он спустился в кухню и, испугав Марион своим кровоточащим боком, попросил ее помочь ему сменить повязки. Потом он пил шоколад со свежей, только что вынутой из печи булочкой, и старая домоправительница рассказывала ему, что вчера у господина де Ноблекура, как она и предсказывала, случился приступ подагры. Весь вечер он просидел в кресле, положив на скамеечку обернутую ватой ногу, и только к утру смог распрямиться, добраться до кровати и немного отдохнуть. По мнению Марион, причиною явилось не столько обжорство, сколько белое вино, которого почтенный магистрат выпил больше, чем следовало. Она давно заметила, что белое вино плохо действует на здоровье ее хозяина.
Николя пешком добрался до улицы Нев-Сент-Огюстен. Ночью выпал снег, и сейчас он испытывал поистине детскую радость, глядя, как на снегу, пока еще чистом и нетронутом, отпечатываются его следы. Стоило ему прибыть в особняк Грамона и спросить лакея, принимает ли начальник полиции, его немедленно провели в кабинет. Сартин, в халате, стоял перед распахнутым шкафом, где висели несколько дюжин париков. Николя знал, что каждодневное созерцание своей коллекции доставляло его начальнику несказанное удовольствие.
— Полагаю, Николя, вы явились ко мне в столь ранний час, чтобы вручить мне то, о чем я вас просил? Не бойтесь, я шучу. Если бы вы действительно их нашли, я бы уже об этом знал.
— Вы правы, сударь, пока я их не нашел, но продвинулся довольно далеко. У меня в руках несколько нитей.
— Несколько, говорите вы? Значит, у вас нет ни одной четкой версии!
— Мы имеем дело с несколькими интригами, однако все они так или иначе переплетаются между собой.
И он посвятил Сартина в результаты последнего допроса. По-прежнему стоя к нему спиной, начальник полиции слушал, продолжая расчесывать маленькой серебряной щеточкой одно из своих сокровищ.
— Вы меня утомляете, сударь, — внезапно произнес Сартин. — Все ясно. Семакгюс у вас в руках, более того — он замешан сразу в двух преступлениях. Подозрения накапливаются, я бы даже сказал, уже не подозрения, а улики…
И резко развернувшись, он завершил свою мысль:
— Если все настолько связано и если Ларден умер, тогда ничего не стоит найти то, о чем я вам говорил.
— Сударь, в этом деле не так все просто, и я сомневаюсь, что Брикар сказал мне всю правду.
— Потрясите его еще раз, а если потребуется, подвергните его пытке.
— Он старый солдат…
— Он прежде всего висельник. Поэтому никакой жалости ни к нему, ни к Семакгюсу, хотя он, насколько мне известно, ваш приятель. Не забывайте, что на карту поставлены честь короля и государства. Оставьте чувствительность нашим друзьям философам, это их привилегия — разоблачать пороки в нашем государстве, хотя во владениях иностранных князей, которым они в ожидании пенсий воскуряют фимиам, пороков во много раз больше. Бурдо доложил мне о ваших расходах. Я приказал своим казначеям выдать вам еще столько, сколько понадобится. Не экономьте, ставка слишком велика. Действуйте, Николя, у вас не так много времени, а вы, по-моему, нисколько не продвинулись. Поблагодарите Бурдо от моего имени за то, что он сохранил вас для нас.
Николя вернулся в Шатле; в голове его звучали слова Сартина. Неужели ему придется отправить Брикара на допрос к палачу? Решение пришло само собой и, как ни странно, достаточно легко. Он уже присутствовал при допросах: знакомство с мрачными процедурами правосудия являлось составляющей частью обучения полицейского подмастерья. Он прекрасно знал, что, не выдерживая пыток, подсудимые часто сознавались в том, чего не совершали. Он вспомнил, как однажды долго беседовал на эту тему с Семакгюсом. Хирург считал, что сильная боль отнимала у несчастных последние остатки разума. По его мнению, допрос с применением пытки, сам по себе совершенно бесчеловечный, следует отменить, равно как и многие другие негуманные воздействия, которым человек подвергался в судебных застенках. Тогда Николя не нашел убедительных аргументов для ответа хирургу, чьи речи подрывали и без того шаткие убеждения Николя. Сейчас он с ужасом представил себе Брикара в руках палача, увидел, как тело старого солдата раздувается от влитой в него воды, а его единственная нога трещит, зажатая между дощечками испанского сапога. И никто не вставит ему спасительные клинья… Николя признавал: старый солдат — действительно преступник. Но, несмотря на сей очевидный факт, перед глазами его стоял образ юного рекрута, силой уведенного из родного дома. Конечно, в камере перед ним сидел бандит, вряд ли испытывавший угрызения совести, но Николя видел перед собой только растерянного подростка, которого забрали в королевское ополчение и бросили в страшный котел войны.
