— Что? — переспросила она, окидывая его своим мутным взором.
Неожиданно она расплакалась, издавая звуки, напоминавшие кваканье. Подойдя к комиссару, Бурдо шепнул ему на ухо:
— Или она говорит правду, или она бесподобная актриса. В обоих случаях, если убийство подтвердится, ее надо бы тоже посадить под домашний арест, как и булочницу.
— Предупредите пристава, Пьер, и заприте ее. А приставу прикажите следить за булочной, которую мы закроем до дальнейших распоряжений. Если вернется Камине, доставьте его вместе со всеми остальными в Шатле. А сейчас я, к сожалению, должен вас покинуть: мне пора мчаться в Версаль. Я доверяю вам дальнейшее ведение дела. Когда я вернусь, вы мне подробно обо всем расскажете. Сейчас главное — это вскрытие. В остальном мы приняли упреждающие меры. Порасспрашивайте на улице Тир-Буден и в доме, где квартируют подмастерья. И не забудьте предупредить комиссара Фонтена. До скорой встречи.
Оставив растерянную Бабен в обществе инспектора, Николя пошел домой. За несколько минут завершив туалет, он взял письмо Марии Терезии и медальон и, пройдя сквозь враждебно гудящую толпу, вышел к Сент-Эсташ, где взял фиакр и велел везти его на улицу Нев-Сент-Огюстен: там он намеревался сесть на коня и верхом отправиться в Версаль. Теперь он мог не обременять себя чемоданом: когда ему приходилось подолгу оставаться при дворе, в его распоряжении была комната в особняке д’Арране, где он хранил охотничий костюм, ружья и придворные костюмы.
Он не узнавал город. Повсюду так же, как на улице Монмартр, напротив булочных и на перекрестках толпились мужчины и женщины. Между ними шныряли субъекты с мрачными неприятными рожами и что-то нашептывали им на ухо. И все же он надеялся, что эти скопления не приведут к беспорядкам. Город лихорадило, тревога носилась в воздухе, и все чего-то ждали.
В полицейской конюшне ему повезло: ему дали кобылу в яблоках, выносливую и высокую в холке, встретившую его радостным ржанием, означавшим, что они быстро договорятся. В превосходном настроении, кобыла исполнила парочку кульбитов, но он мягко успокоил ее, и вскоре всадник и лошадь почувствовали, что они созданы друг для друга. Пустив кобылу рысью, Николя быстро оставил позади городские стены и поехал по направлению к Севрскому мосту. Над рекой стелился утренний туман, отчего казалось, что лодки и баржи плывут по воздуху. Первые лучи солнца озарили пирамиды, сложенные из свежеобтесанного камня, предназначенного для строительства в Пре-о-Клер, возле заставы Пуэн-дю-Жур. Над островом Лебедей, где в котлах из отходов скотобоен выпаривали жир, поднимался черный дым. Повсюду радовала глаз долгожданная зелень припозднившейся весны.
Николя предоставил кобыле самой выбрать подходящий для нее ритм и погрузился в размышления. Уверенный, что вновь столкнулся с преступлением и смертью, он попытался не соединять эти мысли с тревогой за участь сына. Бессилие в деле, касавшемся его лично, приводило его в отчаяние. Нанесенный по самому дорогому, удар отличался изощренной жестокостью. Полагая такое наказание незаслуженным, он с большим трудом прогнал печальные картины, навеянные неуемным воображением. Неужели из-за страсти к Эме д’Арране он утратил сына? Этот вопрос, презрев разум и логику, все чаще задавало его сжимавшееся от горя сердце. Словно вторя его мыслям, перед ним предстало суровое, но такое родное лицо каноника Ле Флока, всегда говорившего, что даже самые совершенные Божьи создания не могут пребывать с нами вечно. Его сестра Изабелла избрала любовь неизбывную и бесконечную. Интересно, подумал он, что за ошибку она хотела искупить, покинув мирскую жизнь.
Он еще не размышлял о ее подарке. Теперь он попытался его осмыслить и довольно быстро осознал, что с самого рождения ощущал себя скорее дворянином, нежели разночинцем. Ах, если бы в то время, когда он, ничтожный помощник нотариуса, бегал с поручениями по улочкам Ренна, он знал о своем благородном происхождении! Впрочем, даже тогда он был уверен, что скроен по тем же меркам, что и дворянин, коим силою обстоятельств он в результате стал. Но ведь все люди одинаково входят в этот мир и в урочный час одинаково его покидают. В конце жизненного пути равны все — и дворянин, и простолюдин. Последние мгновения одного из королей навсегда запечатлелись в его душе.
[21]
Священник, молившийся у изголовья Людовика XV, обращаясь к нему, называл короля не «величеством», а «христианской душой», как назвал бы самого скромного из его подданных. При этом воспоминании его охватила священная дрожь.
Несмотря на равнодушное отношение к титулу, он решил исполнить пожелание Изабеллы. Не ради того, чтобы именоваться маркизом: к нему все чаще обращались именно так, хотя он и не давал для этого поводов. Титул позволит ему лучше вооружить сына в борьбе за место в окружающем его суровом мире, ведь каковы бы ни были обстоятельства его рождения, ему предстоит занять место в долгой череде предков, от которых он произошел. Луи — последний представитель рода Ранреев. Придя к такому выводу, Николя почувствовал облегчение.
За годы своего пребывания при дворе ему удалось не стать маятником, раскачивающимся по воле тех, чьи капризы задают тон, и отбивающим время согласно чужой воле.
[22]
Придворный ни за что не отвечал, никогда не совершал добрых дел, был щедр на обещания, расточителен на комплименты и плодовит на ложь. Придворный ни во что не вмешивался, делал вид, что ничего не знал, а сам тем временем плел запутанные интриги в пользу тех, кто оказался на коне. Придворный не мог позволить себе быть самим собой, он жил, сообразуясь с волей других. Будучи принятым при дворе, Николя гордился тем, что служит королю, и считал, что только так он может достойно нести имя Ранреев. Сумеет ли и Луи не потерять себя при дворе?
По сравнению с оживлением, царящим в столице, дорога в Версаль показалась ему пустынной. Проезжая лес Фос Репоз, сердце его сжалось. Здесь он впервые встретил Эме и прижал ее ко груди… Завидев особняк д’Арране, расположенный в конце величественной липовой аллеи, где несколько месяцев назад он едва не простился с жизнью, он почувствовал, как сердце его учащенно забилось. Недолгая, в сущности, разлука с возлюбленной заставила его осознать всю глубину своего чувства. Соскочив с лошади, он привязал ее к вделанному в стену кольцу и взбежал на крыльцо, удивляясь, отчего, как обычно, его не встречает суетливая толпа слуг. Взяв дверной молоток, он постучал. Через некоторое время дверь открылась, и в проеме появилось иссеченное шрамами лицо дворецкого Триборта, расцветившееся при виде Николя радостью и удивлением. Привычная ливрея отсутствовала, на голове вместо парика сидел шерстяной колпак.
— Черт возьми, господин Николя! А мы и не надеялись…
— Ваши хозяева дома? — спросил комиссар; его беспокойство нарастало с каждой секундой.
— Да нет же! Я один на борту. Мадемуазель Эме взяла курс на Сомюр и отбыла к своим кузинам, а адмирал маневрирует из порта в порт. Сейчас, думается мне, он где-то в Шербуре.
Увидев, сколь разочаровали гостя его ответы, он поспешно добавил:
