Пятница, 3 марта 1775 года
Рано утром Николя покинул «Золотого тельца» и, сев в карету, направился в резиденцию французского посла в Вене. Рабуин в ливрее ловко пристроился на запятках. Величественное здание посольства вполне соответствовало той роскоши, которую завел для себя принц Роган. Комиссара без промедления провели в обтянутый красным дамастом рабочий кабинет, где теперь распоряжался барон де Бретейль. Среди перегруженной золотом мебели, лаковых шкатулок и китайских ваз его ждал корпулентный человек среднего роста во фраке цвета сухих листьев и большом старомодном парике. Его жесткое и энергичное лицо с большими, красиво разрезанными глазами несколько портил мясистый нос, нависавший над узкогубым ртом с приподнятыми, словно от смеха, уголками, являвшими некое противоречие с двумя пролегавшими по обеим сторонам глубокими горестными морщинами. Николя почувствовал, что добродушие этого высокопоставленного чиновника исключительно напускное, а посему доверять ему не следует. Несколько лет назад они встречались в апартаментах покойного короля, и он имел возможность оценить Бретейля. Однако с тех пор министр сильно постарел: беспощадное время делало свое дело.
Едва они завершили обмен положенными в таких случаях приветствиями, как посол, приложив палец к губам, призвал Николя к молчанию и, взяв за руку, через потайную дверь, спрятанную в темном углу кабинета, вывел в узкий коридор. Пройдя еще несколько дверей, каждую из которых Бретейль старательно запирал за ними на ключ, они, наконец, пришли в гардеробную, где из всей мебели стоял лишь обтянутый кордовской кожей стул с дыркой, скамеечка и серебряный источник для очистки воды. Посол сел и жестом пригласил гостя последовать его примеру. На лице его появилось подобие улыбки.
— Простите, господин маркиз, за столь — по меньшей мере странный — прием, но приходится соблюдать меры предосторожности. Как, полагаю, вы уже поняли, я не могу доверять ни служителям, оставленным мне моим предшественником, ни тем, кого мне удалось нанять самому. Мои люди шпионят за мной, и с этим ничего не поделаешь. Однако вернемся к вашей миссии; о ней мне все известно в подробностях. В этом уединенном месте, безопасность которого многократно проверена мною лично, мы можем говорить совершенно откровенно. Однако не встречались ли мы на одном из ужинов в малых апартаментах?
— Да, господин посол. Мы с господином де Лабордом восхищались вашим собранием китайских лаковых миниатюр.
Бретейль улыбнулся, и от этой улыбки лицо его резко помолодело. Николя вспомнил Сартина.
— Покойный король ценил вас…
Он вздохнул.
— Вот уже несколько месяцев, как секретной службы короля не существует, а наш новый повелитель, похоже, колеблется, стоит ли ему продолжать политику его деда…
Неоконченная фраза повисла в воздухе, и на некоторое время воцарилась тишина.
— Что вам известно об аббате Жоржеле?
Николя кратко изложил все, что поведал ему Вержен.
— В целом этого достаточно, подробности же я вам сейчас сообщу. Да будет вам известно, что, едва приехав, я заверил аббата в своей благосклонности и передал ему письмо министра, где тот приказывал Жоржелю подробно сообщить мне все, что он знает о своем агенте. Но аббат тотчас стал вилять и приводить кучу доводов, желая убедить меня, что у его агента нет никаких оснований мне доверять, и вообще для него это дело чести — не выдавать своего осведомителя. Словно я требовал его раскрыть мне тайну исповеди!
— Полагаю, таких намерений у вас не было?
— О чем вы говорите! Я не собирался лично встречаться с этим мошенником! О чем мне, Бретейлю, говорить с ним? Однако Жоржель, будучи поверенным в королевских делах, обязан сообщить мне его имя, а также откуда и каким образом он добывает сведения, ибо я прибыл исполнять функции посла и обязан быть в курсе всех посольских дел. Но ничего, ничего! Только отговорки… неуклюжие отговорки! Его агент никогда не захочет обнаружить себя, он сам не знает его настоящего имени, ибо тот отказался ему его назвать, они связаны с ним через третьи лица, а этих третьих лиц уже не существует, ну и все в таком роде. После моих более чем настойчивых просьб он, наконец, позволил мне надеяться, что в скором времени я смогу получить ответы на все свои вопросы. Прошло несколько дней, и я напомнил ему о его обещании. Но он вновь попросил у меня отсрочки!
— И вы ее предоставили?
— Разумеется, нет. Полагаю, для вас, как и для меня, подобный демарш совершенно непозволителен. Признаюсь, я бы никогда не смог поверить, что можно действовать через голову королевского посланника и считать себя вправе хранить молчание о делах, напрямую касающихся службы. Ведь в обязанности аббата входит докладывать мне обо всем в мельчайших подробностях. Подобное упорство со стороны подчиненного по меньшей мере подозрительно.
— И как вы объясняете столь пагубное упрямство?
— У этого человека нет ни чести, ни принципов. Этот шустрый аббатик уже в ранней юности пустился в плавание по морю разврата. Его воспитанием не без удовольствия занималась наша жеманница и философка госпожа Жоффрен. Это от нее он научился той наигранной легкости манер, кою можно приобрести только при дворе или…
И он, улыбнувшись, вновь взглянул на Николя.
— …от рождения. С самого отъезда принца Луи…
При упоминании имени Рогана лицо Бретейля исказила исполненная ненависти гримаса. Николя вспомнил, что после падения Шуазеля место посла в Вене ускользнуло от Бретейля, ибо д’Эгийон назначил на него Рогана.
— …он решил, что его полномочия перешли к нему, и стал тешить себя иллюзиями, весьма для него лестными. Ему кажется, что именно он является здесь самым нужным человеком, а потому ему следует оказывать безоговорочное доверие. Император и Кауниц поощряют его претензии, но меня вызывающее поведение этого субъекта нисколько не устраивает. И я его уволил, так что через несколько дней, седьмого или восьмого числа, он уезжает. Не знаю, хватит ли вам времени распутать это дело. Я со своей стороны сделал все, чтобы убедить его, абсолютно все!
Тон Бретейля дал понять Николя, что посол использовал все имевшиеся у него полномочия и даже более. Однако по собственному опыту он знал, что когда люди в рясах идут на поводу у собственных страстей, от них ничего нельзя добиться. Не действуют ни мягкость, ни угрозы, ни напоминания о долге перед государством, ни призывы уважать власть. Совершенно очевидно, Жоржель имел свой интерес или же, будучи иезуитом, работал во славу ордена. Дело принимало дурной оборот, и увольнение аббата пришлось весьма некстати, ибо создавало лишние препятствия. Впрочем, как говорил господин де Ноблекур: «Зовут на помощь, когда пожар уже начался!»
— Не хотите ли, господин маркиз, остановиться у меня? Разумеется с вашей… свитой. Полагаю, вы привезли бюст севрского фарфора, предназначенный для императрицы?
— Да, и он имеет поразительное сходство с моделью. И у меня с собой письмо от ее величества к ее августейшей матушке.
Лицо Бретейля озарилось радостью, и он, молитвенно сложив руки, театральным жестом вознес их ввысь, словно воздавая благодарность судьбе.
