— Он еще смеет смеяться! Он что, хочет, чтобы я окончательно уселся в углу у камелька? Герцогиня, бывшая некогда красавицей, теперь просто безобразна. Бледная морщинистая кожа, покрытая толстым слоем белил. Ярко-красные пятна помады на щеках и светлый парик, составляющий резкий контраст с нарисованными угольно-черными бровями. Похоже, она все еще пребывает в погоне за юными особями мужского пола и потому заслужила прозвище мамаши Иезавель.
[47]
Представляете, какой удушающий запах мускуса она источает! О, потерявший голову Ноблекур, как мог ты принять это ужасное приглашение!
— Как, разве можно так говорить о маршале Франции, герцоге и пэре, одном из…
— Пощады! — завопил Ноблекур, задыхаясь от смеха. — Ваша взяла.
— Так что же, чем завершился ваш галантный вечер? Вы злоупотребили…
— О! Всего двумя каплями мальвазии. И общество, разумеется, самое изысканное. Но эти салонные вечера уже не для моего возраста, там становится тяжко и душно. Сегодняшнее глумление я расцениваю как плод внебрачной связи между иронией и жестокостью. Что я увидел и услышал? Небрежность в поведении, лицемерие в голосах и манерах, злой и легкомысленный ум, ищущий выход в замысловатых витийствах. Вот что сегодня называется приятным обществом! Довольно! На сегодня с меня хватит, да и на потом тоже. Только острое и умное слово, вызывающее полезный для каждого смех, должно пользоваться успехом. Стоит остроумию сосредоточиться на одной цели, беседа немедленно меняется. Такие безделушковые манеры не для меня, и я злобствую, видя, как маршалу Ришелье, герою битвы при Фонтенуа, в лицо воскуряют фимиам, а в спину несутся насмешки. Хватит! Куда мы катимся?
Этот выпад омрачил настроение Николя.
— У вас снова сварливое настроение! Давайте выбросим его и посмеемся! Если не хочешь прослыть шарлатаном, не стоит выходить на сцену. А если уж вышел, то изволь изображать шута, иначе тебя закидают камнями.
— О, как это верно, вашими устами говорит сама мудрость. Почему, чтобы понравиться нынешнему обществу, надо опуститься до гротеска, до карикатуры? И при дворе, и в столице признают только жестокость, она спасает и защищает. Мне смешно, но в глубине души очень горько, особенно потому, что я привык подчиняться только велениям сердца. Я люблю глупых остроумцев, их глупость всегда рядится в одежды любезности и простодушия. Но бойтесь дураков!
— Мне пора бежать, меня ждут при дворе. Надеюсь, что по возвращении найду вас совершенно здоровым!
Вместо прощания Ноблекур весело помахал ему своей тростью.
В кухне Николя подозвал Пуатвена и попросил его сходить за фиакром, который должен был ожидать его перед таверной «Серебряный якорь» на улице Монторгей. Затем, передав ему записку для Бурдо, он вышел на улицу Монмартр, потоптался несколько минут, обмениваясь шутками с подручным Парно, съел горячую бриошь, которую от имени своего хозяина принес ему подмастерье, а потом отправился к тупику, упиравшемуся в один из входов в церковь Сент-Эсташ. Сей храм не раз позволял ему незаметно ускользнуть от преследователей. Войдя в церковь, он тотчас вышел через другой вход, пошел в обратную сторону и, окинув внимательным взором улицу Монмартр, свернул в пассаж Рен-д’Онгри, длинную вонючую кишку, выходившую прямо на улицу Монторгей. На пути ему встретилась толстая кумушка, устроившаяся на плетеной скамеечке с вязанием в руках. При его появлении она вскочила и прижала его к своей широкой груди.
— Ах, Николя, красавчик мой, куда ты бежишь так рано? Как пить дать на свидание.
— Я мчусь на другой конец света. Но если кто-нибудь захочет последовать за мной…
Она уперла руки в бока.
— То я ему покажу! Иди спокойно: прежде чем поймать тебя, им придется обойти меня!
Он заспешил дальше, радуясь встрече со старой знакомой. Как-то раз Жюли Беше, по прозвищу Майская Роза, оказалась в составе депутации рыночных торговок, прибывших в Версаль. А так как она была необычайно похожа на Марию-Терезию, королева заметила ее. С тех пор Жюли обожала королеву, и беднота, проживавшая по соседству, в конце концов назвала улочку, где та проживала, пассажем Рен-д’Онгри.
[48]
Перед «Серебряным якорем» его ждал фиакр. По дороге его внезапно скрутил голод, и он купил с лотка корзиночку уже вскрытых устриц
[49]
и бутылку сюренского, намереваясь скрасить себе сей скромной трапезой дорогу в Версаль. А так как Версальская дорога была не в пример ровнее ухабистых парижских улиц, он устроился и принялся с удовольствием поглощать устрицы, вкус которых возвращал его к воспоминаниям детства, проведенного на берегу океана.
Насытившись, он принялся размышлять о том, что ждет его сегодня. Король вряд ли станет говорить с ним о чем-либо ином, кроме как о неприятностях, случившихся с королевой. Следовательно, к делу надо приступать очень осторожно и деликатно, ибо речь шла о вопросе, вызывавшем ссоры не только между обоими принцами, но и между мужем и женой. К счастью, ничто не побуждало его ни нарушать клятву верности, данную королю, ни непочтительно отнестись к королеве. Соразмеряя деликатность задачи и необходимые ухищрения, он знал, что все зависит от того, как король начнет разговор. Не имея поддержки, Людовик, как и все молодые люди, был застенчив и одновременно надменен. Стоило ему только заподозрить, что кто-то хочет подавить его волю, как он тотчас утрачивал способность изъясняться четко и ясно и его открытость в отношениях с Николя могла испариться в любую минуту.
Оставив экипаж перед двориком Лувра, он спросил знакомого лакея в голубой ливрее, привыкшего держать нос по ветру, не вернулся ли король с охоты. Нет, еще не вернулся; судя по слухам, в охотничьем азарте король стал частенько забираться в самую чащу леса Марли. Взяв с лакея обещание предупредить его, как только охота завершится и все начнут возвращаться, Николя отправился погулять в парк. В последний раз он проходил здесь в прошлом году, но сегодня он не узнавал прежних пейзажей. Деревья, посаженные Людовиком XV, были срублены
[50]
, а те, что не успели срубить, пали жертвами гроз и бурь. Несмотря на то что на их месте прижились новые посадки, Николя не покидало чувство горечи, возникающее при виде не подлежащих восстановлению развалин. Он уже никогда не увидит парк таким, каким увидел его шестнадцать лет назад, во время своего первого приезда в Версаль. Лишенный обрамления, в это хмурое зимнее утро замок выглядел мрачным и застывшим. Неожиданно в плечо ему вцепилась чья-то худая костистая рука, и он вздрогнул, оборвав свои печальные размышления. Обернувшись, он увидел обезьянье личико Ришелье в обрамлении меха выдры, служившего воротником широкому плащу маршала. Возможно, сравнение было неуместным, но тем не менее показалось, что перед ним предстал персонаж жанровой сценки, где одетая в человеческий костюм макака прыгает по гостиной, оставляя после себя полнейший беспорядок. Старая мумия беззвучно усмехалась, что подтверждал пар, исходивший из ее вытянутых в ниточку губ. Рука сделала рывок, и маршал схватил его так крепко, словно пытался удержаться от падения.
