На следующий день, отмывшись и отоспавшись с дороги, пошла Алена в Кремль, в Успенский собор. Спас был на прежнем месте и глядел на нее горестно. Чему ж тут радоваться? С Федькой вон себя не соблюла, с мастером Ребусом, а про Девичью улицу вспомнить — до сих пор щеки от срама вспыхивают! Хороша, голубушка! С Дунюшкиным-то венчанным мужем!
Просила у Спаса Златые Власы Алена прощенья за бабьи свои грехи — но напрочь вылетела из головы рухнувшая на брусчатку злобная старуха, что внучку «бесовской пастью» едва не погубила, напрочь вылетел и опозоренный мастер Даниэль Ребус, которому пришлось стоимость раритета возмещать, а что до Федьки…
Надо было хоть свечку за упокой его грешной душеньки поставить, да вспомнила про то Алена уж на торгу, слоняясь меж лавок. Она уж и с Красной площади через Неглинные ворота ушла, не найдя в обувных лавках, что теснились у Василия Блаженного, ничего подходящего на крошечную свою ножку (поневоле вспомнишь добрым словом Светлицу, где по Дуниному слову добывали для нее из сундуков обносы с царевен!) Она и весь Гостиный двор насквозь прошла, вздохнув и ускорив шаг там, где начинался Судовый ряд. Деньжата были — кое-что она еще в Риге припасла, а большие талеры — те же ефимки, только у верного человека выменять надо. И следовало пристойно одеться на русский лад. Иноземное платье Алена приберегла, показала Рязанке, та подивилась, накладным кудерькам — посмеялась. Однако хоть и хороши атласные полосатые юбки, но на Москве в них не показывайся — шарахнутся, за слободскую немку примут.
Одетая в позапрошлогодний свой холстинный летничек, уж не ярко-синий, а блекло-голубой, бродила Алена меж ровно стоящих лавок и добродилась — увидала Владимира. Он, незнамо что сторговав и неся под мышкой, шел к Кремлю. И не к Неглинным, а к Спасским воротам. Вел к ним каменный мосток, а у входа и по обе его стороны, прилепившись к зубчатым стенкам набережной, стояли убогие лавчонки. Торговали там книгами.
Сердце так и забилось, когда узнала его в толпе — очи его соколиные, брови соболиные, прядь на лбу с золотой ниточкой… И замерла Алена — брови-то бровями, а ликом Владимир был — краше в гроб кладут. Худое, обтянутое было лицо, как после измотавшей душу и плоть лихорадки. Да и шел как-то медленно, неуверенно. Притом же был не один — его сопровождал молодой невысокий мужик, кудрявый до невозможности, так что едва и шапка на крутых кольцах светлых волос держалась. И оберегал его тот мужик, чтобы локтем не задели, и погрозил увесистым кулаком кому-то, кого Алена за спинами и не разглядела.
Владимира книжники, видать, знали. Иной, высунувшись из лавки, в которой неясно как и помещался, махал ему руками, зазывал по имени-отчеству. Иной, разложивший товар на лотке, вместе с лотком к нему устремился. И тут едва прилюдно не хлопнула себя Алена по лбу да вслух дурой не обозвала. Ведь были у мастера Ребуса удивительные книги с картинками, хоть и немецкие, однако ж разобрался бы ясный сокол! Пришла бы к нему, книжищей дорогой поклонилась бы… Мол, чего нам, ведуну с ведуньей, враждовать! И вспомнила тут же, что была у Даниэля книга, как нарочно для ведовского подарка предназначенная. Переплет ее на ремешок с пряжкой запирался, а пряжка-то — серебряная.
Немного народу толпилось у Спасских ворот, и то — мужчины. Женщины проходили мимо — по мосту в Кремль, на Красную площадь, или обратно. Алена, чтобы поближе подойти, в бабью толпу замешалась, проскочила в ворота, развернулась и с другой толпой сразу же оттуда вышла. Владимир не заметил, перебирал с приятелем фряжские листы, широкие — хоть на лавку их стели, и сплошь изрисованные. Чего искал — неведомо…
Алена собралась было и в третий раз пройти по мосту, но замерла, удивившись встрече.
Шли, заняв собой всю ширину моста, лопухинские мовницы, Фетинья, Дашка да Варюшка, бабы крепкие, плечистые, а за ними выступала сопровождаемая старенькой мамкой Захарьевной сама Кулачиха. Мовницы ей дорогу сквозь народ прокладывали, а она дородство свое несла не хуже купчихи. И дворовые девки за ней шли с узлами и с корзинами.
Алена знала — Кулачиха жила теперь хоть и богато, да одиноко. Сенька Кулак, как вышел его хозяин в знатнейшие бояре — царев тесть, не шутка! — только и знал, что по новым лопухинским владениям разъезжал.
И удивилась — как это ей раньше на ум не взошло расспросить о себе хорошенько Кулачиху? После того как проклятье не удалось с налету отделать, как раз и следовало пойти к ней, поклониться в ноженьки. Немало времени, чай, пробежало с той ночи, когда Алена с перепугу в Моисеевскую обитель из Немецкой слободы принеслась. Но до такой степени тогда страху набралась, что не сообразила — искать ее давно перестали, и, объявись она в лопухинском доме, бабы ее бы уж не выдали, да и весточку Дунюшке о себе послать было бы сподручно.
А что, коли все эти годы Кулачиха знала тайну ее рождения? Что, коли даст ниточку — а уж по ниточке Алена выйдет на того изверга, что проклял ее мать и ее саму в утробе материнской! И не придется, может, ждать Елены равноапостольной. Рязанка, конечно, свое дело знает, да больно ее та неудача напугала. Она хочет, чтобы комар носу не подточил. И день выбрать верный, и камень Алатырь употребить, и пост накануне держать… Но ежели отыскать того врага или ту врагиню? То-то призадумается Рязанка!.. Есть же способ, как заставить человека снять наложенное проклятье, есть, не может такого быть, чтоб не нашлось!
Алена пошла следом за Кулачихой, чтобы поближе к Солянке предстать перед ней. Обернулась на Владимира — ну что ж, ясный сокол, недолго мне тебя дожидаться осталось, всего-то одну зимушку… Не с Анисьей — со мной будешь! Сильные словечки на иголочку нашептаны!
Догнала Алена баб уже у самой Солянки и рядышком с ними в распахнувшиеся ворота прошла. Шепнула только — вас семеро, я восьмая… И псы лопухинские не залаяли. А сторожам и подавно не до девок и баб, которые к домашним бабам в гости ходят.
Кулачиха притомилась, пошла на огороде посидеть, среди смородины, велела себе туда кваску принести. Алена, обрадовавшись, что сможет поговорить с ней наедине, туда же проскользнула. И, достав из-за пазухи узелок с деньгами, набрала полтину. Пожалуй, за такие деньги возгордившаяся баба и станет разговаривать… Затем встала перед лавочкой, на которой, квашня квашней, сидела и вздыхала Кулачиха, утирая пот, текущий из-под дорогой рогатой кики на лоб.
Теплая выдалась осень…
— Алена? — изумилась Кулачиха. — Свят-свят, жива!
Приподнялась — да так и села обратно на лавку, будто ноги не держали.
— Жива, — согласилась Алена. — Милостью Божьей. Помня твою доброту ко мне, поклониться тебе пришла.
И сколько той доброты-то было!.. Об Алене больше боярыня Лопухина пеклась. Однако благодарственное слово, пусть и не заслуженное, великие дела творит. Этому ее Рязанка научила.
Хотя места на лавке по обе стороны Кулачихи было немного, Алена всё же пристроилась. И то — полдня на ногах.
— А тебя тут, девка, обыскались! — вспомнила былое Кулачиха. — И боярыня за тобой присылала, и Дунюшка от себя присылала, и еще какие-то неведомые люди, и в Моисеевскую обитель к старицам за тобой посылали, и нигде тебя не нашли! Что же ты такого натворила?
