— Сперва иголочка была тоненькая, и я на нее наговорила, так она и сгинула… — призналась Алена.
— Наговорила на иголочку? — Гриша насторожился — видать, слыхивал про такие штуки.
— Соперницу извести хотела… Сгубила я иголочку — откуда ни возьмись, яичко каменное. От яичка избавилась — птица прилетела…
— Утка?
— Утка?.. — переспросила Алена.
— Сказка это, Аленушка, про Кощееву смерть. Смерть — в иголке, иголка — в яйце, яйцо — в утке, утка — в волчьем брюхе… вспомнила?
— Да я ж тебе не сказки рассказывать пришла! Гришенька, ко мне и впрямь птица прилетела — Гаганой кличут! Черная вся, беспросветная…
— И волк пришел?
— То-то и оно, что пришел! Стоит волчище, скалится, куда от него податься? Дела требует! Они же все дела просили — и иголочка, и яичко, и птица Гагана! А дела-то просили — какого? Думаешь — доброго? И ведь давала я им дело! А за волком — кто? Гришенька, уж за волком-то — погибель моя придет!
— Погибель, стало быть? — уточнил Гриша. — И волк — он твою погибель приведет?
— Да, Гришенька, да! Я чую — он тут, рядышком, никто его не видит, а он меня караулит!
— Караулит, стало быть… — Гриша призадумался, качая головой.
— И злого дела просит!
— Пошли, свет, в храм Божий, — Гриша, убрав с колен Аленины руки, поднялся. Был он по-прежнему мал и тонок, как плохо выкормленный отрок, и бледен, и волосом небогат, хотя светлая бородка на сколько-то перстов и подросла. И, не оборачиваясь, пошел к церковному порогу. Алена, встав с колен, поспешила следом, да глянула на образ наддверный, вознесла руку для крестного знамения — так и застыла.
— Входи, Аленушка, — позвал Гриша, оборачиваясь, уже из притвора. — Что ты так-то — на пороге… Сюда твой волк за тобой не увяжется.
— Грешница я, Гриша, — не осмеливаясь войти, сказала Алена.
— Ну, и я грешник, — охотно признал себя за равного Гриша.
— Нет мне прощения…
— Это ты брось. Это — гордыня. Может, и в тебя бес вселился? — снова намекая на историю с Савелием, спросил юный батюшка. — Входи, лоб перекрести, расскажи, пожалуйся… тут тебя волки не тронут… а я послушаю…
— Только ты меня, Гришенька, и поймешь.
Алена, перекрестясь, вошла — и гром из-под купола не грянул. Она осторожно присела на лавке.
— Помнишь, как я того попа языка лишила?
— Как не помнить.
Гриша сел рядышком, повернулся к ней, подперся, приготовился слушать.
— Тогда я, помнишь, жаловалась — что вошла в меня сила окаянная. Вошла, Гришенька, только я с ней управиться тогда не умела, а она мной управляла. Пошла я на выучку… к ворожее, Гриша… к Степаниде Рязанке… она на Москве славилась… надо ж было как-то с силой совладать…
— А ты не оправдывайся, ты просто говори, нешто я тебя не пойму? Как перед Господом — не оправданий ищи, а грехи честно перечисляй, и сжалуется над тобой…
— Да, оправдываюсь я, — согласилась Алена. — Тошно мне, Гриша. Научилась я многому. Вон с Савелием сладила… А потом, Гриша… потом во мне злость проснулась — на тех, кто меня в материнской утробе проклял, кто не только мою — Дунюшкину жизнь загубил! Помнишь, как с тем Савелием было? Ведь я чуть было не отступилась, а ты крикнул — берегись, Алена, тебя ненавистью искушают!
— Не помню я что-то, чтобы в церкви кричал.
— Было, Гришенька, я запомнила… Не кори себя, ты не грех совершил, а, может, душу Савелию тем криком спас. Я тогда и не поняла сгоряча, сколь сильно это искушение. Гриша, я ведь силу свою на смертные дела тратила!..
Сползла Алена со скамьи, извернулась, снова припала к Гришиным коленям.
— Федьку первым истребила — кабы не он, жила б я в Успенской обители, что в Переяславском уезде, и горя не знала! Затерло Федьку между льдинами — а я ему кричала: «Бог наказал!» Потом Пелагейку-доносчицу, Гришенька! Как уходила — поглядела на нее и думаю — за то зло, какое от тебя Дунюшке было, получай! Потом…
— Не надо, Алена. Не исповедуешься, чай, — положив ей руки на плечи, ласково сказал Гриша. — Может, доносчика порешить — и невелик грех? Сие лишь Господу ведомо.
— Не ври, Гришка! — воскликнула Алена. — Грех! Смертный! Не утешай!
— Я не судить, а утешать послан, — тихо произнес Гриша. — Осужденному — казнь, и это дело Богово, а если кого пожалели и утешили — тот воспрянет, Аленушка.
— Стало быть, ты бы на исповеди мне этот грех отпустил? — сердито спросила Алена. — Так он же на тебя бы лег!
— Я, Аленушка, прост и малоумен, но одно я знаю — тот грех, что грешнику самому ввек не замолить, ближние замолят. Ты свечи за упокой ставишь?
— Нет!.. — в ужасе вскрикнула Алена. — Гришенька, прости, грешна — не догадалась!.. Где тут у тебя свечной ящик?
И ухватилась за подол, бесстыдно его завернула и вздернула, и впилась зубами в шов, высвобождая денежки.
— Грешники в аду сами за себя помолиться не могут — у них на нас, на живых, вся надежда. А мы, когда молитва наша прохладна, святых угодников просим — молитесь за нас, вы к Божьему престолу ближе, он вас услышит! Богородицу просим, архангелов… И пока вот так друг за дружку молимся, — до той поры и спасены… — как бы не слыша ее вопля и не видя ее суетливости, а глядя вовсе в сторону, негромко произнес Гриша.
Деньги, что посыпались на пол, он отодвинул ногой в грязном лапотке. Алена уставилась на лапоть в изумлении.
— Денег моих не принимаешь? — яростно спросила она, поднимая глаза.
Рык запросился из напряженного горла, грозный волчий рык — и вдали откликнулся этому позыву колдовской волк, и взмолился коротким воем — кликни, ну, кликни, хозяйка! Миг же настал!
— Да бери ты свечки так, ради Христа, — беззаботно отвечал Гриша, как бы видеть не желая, что перед ним — готовая пролиться на его голову злобная колдовская сила. — Бери, ставь. Деньги тебе на обратный путь пригодятся.
Странно сделалось Алене. Гриша не сопротивлялся, не спорил, не схлестывался с ней, но мягкостью своей и незлобливостью заставлял ее отступить. И стыдно ей стало — на кого взъярилась? И жутко ей стало — уж коли сила подскажет ей и кроткого Гришу погубить, то что же далее-то?..
— Гриша, Гришенька, не могу я боле с этой силой! Избавляться мне от нее надо! — взмолилась Алена. — Во всем она мне поперек пути встала! Спас Златые Власы от меня отвернулся! Степанидушка-то… Грешна я, Гришенька, во всем грешна!.. И еще грехов от меня сила требует! Не могу, ох, не могу, не могу, не могу…
И зарыдала она, да так, как еще доселе не приходилось.
— Убьет меня эта сила окаянная! Зверя она из меня сделает!..
— Уймись, Аленушка, — Гриша гладил ее по плечу, да проку от этого было мало. — Уймись, Христа ради…
